пространством тимпана, но и вторгаются из тимпана в ниши арки; и пламя, которое их преследует, завихряясь, словно от ветра, поднятого крыльями ангела, также врывается в ниши и прорывается сквозь их узор, так что три нижние ниши представлены как объятые пламенем; а вместо обычного ребристого свода в вершине каждой из них находится демон со сложенными над ней крыльями, глядящий, оскалясь, сверху из черной тени.
XX. Я, однако, привел достаточно примеров того, как жизнь проявляется в простой дерзости, разумной ли, как несомненно в этом последнем примере, или нет; но уникальный пример Живого Освоения, которое подчиняет своим целям весь имеющийся в его распоряжении материал, читатель найдет в необычайных колоннах аркады на южной стороне собора в Ферраре. Единственная арка его приведена на рис. XIII справа. Четыре такие арки создают группу, которую заключают две пары колонн, как показано слева на той же гравюре; а затем следуют еще четыре арки. Это длинная аркада, состоящая арок из сорока, а то и больше; и по изяществу и наивности ее напыщенных византийских изгибов ей, по-моему, нет равных. Подобных ей по причудливости колонн я, безусловно, не знаю; тут едва ли найдутся хотя бы две одинаковые колонны, и архитектор, похоже, готов был заимствовать идеи и подобия из любых источников. Ползущая вдоль колонн растительность при всей своей странности красива; искривленные столбы, кроме нее, украшены изображениями менее приятного свойства; змеевидные формы, основанные на обычном византийском двойном переплетении, в основном изящны; но меня весьма озадачил чрезвычайно уродливый столб (рис. XIII, 3), один из группы четырех. Случилось так, к счастью для меня, что была ярмарка в Ферраре, и, когда я закончил мой набросок столба, мне пришлось уступить дорогу торговцам разнообразным товаром, которые убирали свой прилавок. Солнце мне заслонил тент, поддерживаемый шестами, которые, чтобы навес мог подниматься и опускаться в зависимости от высоты солнца, состояли из двух отдельных частей, прилаженных друг к другу с помощью зубчатой рейки, в которой я увидел прототип моего уродливого столба. После сказанного мной выше о нецелесообразности имитации чего бы то ни было, кроме природных форм, меня трудно обвинить в том, что я представляю эту практику архитектора как всецело образцовую; однако сколь поучительно то смирение, которое снизошло до подобных источников идей, та смелость, которая могла так далеко отходить от общепринятых форм, и то живое чувство, которое из соединения столь странных и примитивных составных частей могло создать столь гармоничное произведение архитектуры.
XXI. Я, наверное, слишком подробно остановился на той форме жизненности, которая известна почти столь же своими огрехами, сколь и их восполнением. Мы должны вкратце обратить внимание на воздействие ее, которое всегда правомерно и всегда необходимо, на те менее значительные детали, где она не может быть ни заменена прецедентами, ни подавлена правильностью.
Я говорил ранее, что ручную работу всегда можно отличить от машинной, учитывая, однако, что человек может работать как машина и снизить качество своего труда до уровня машинного; но до тех пор, пока человек работает как человек, вкладывая в свой труд душу и все свои силы, не важно, хороший ли он мастер, все равно в ручной работе будет заключено нечто бесценное: будет ясно видно, что одни элементы доставляли мастеру больше удовольствия, чем другие, – что на них он останавливался дольше и выполнял их тщательнее; а затем пойдут второстепенные элементы и проходные элементы; вот здесь удар резца сильнее, а там легче, а рядом совсем робкий; и, если ум и сердце человека ощущаются в его работе, то все будет на месте и каждая часть будет дополнять другую, и общее впечатление по сравнению с той же работой, выполненной машиной или равнодушной рукой, будет такое, как от поэзии, хорошо прочитанной и глубоко прочувствованной по сравнению с теми же стихами, вызубренными и оттарабаненными. Для многих разница незаметна, но в ней вся суть для тех, кто любит поэзию, – они предпочтут вовсе не слышать стихов, чем слышать их в плохом исполнении; и для тех, кто любит Архитектуру, жизнь и прикосновение руки, – это главное. Они предпочтут вообще не видеть украшение, чем видеть его вырезанным не так, как подобает, – то есть мертвым. Я не устану повторять, что вовсе не грубая обработка, вовсе не примитивная обработка обязательно плоха; но бездушная, везде одинаково приглаженная, ровная, холодная невозмутимость бесчувствия – унылая правильность борозд на плоском поле. Холод скорее проявится в законченной работе, чем в любой другой, – человек охладевает к тому, что он делает, ему это уже надоедает, когда он делает работу законченной; а если считать, что законченность заключается в шлифовке и достигается с помощью наждачной бумаги, то можно с таким же успехом доверить эту работу токарному станку. Но истинная законченность – это просто полная передача задуманного впечатления, а высшая законченность – это полная передача задуманного и живого впечатления, что чаще достигается грубой, чем тонкой обработкой. Я не уверен, достаточно ли часто замечают, что создание скульптуры состоит не в том, чтобы просто высечь форму чего-то в камне, а в том, чтобы высечь впечатление от этого. Очень часто настоящая форма в мраморе была бы совсем непохожей на себя. Скульптор должен живописать резцом, как кистью: половина ударов его резца делается не для того, чтобы создать форму, но для того, чтобы придать ей силу; это касания света и тени; высечь выступ или выдолбить углубление надо не для того, чтобы представить действительный выступ или углубление, но чтобы получить линию света или пятно тени. В грубом виде этот характер исполнения очень заметен в старой французской резьбе по дереву, где радужная оболочка глаз у фантастических чудовищ смело обозначается насечками, которые, будучи по-разному расположенными и всегда темными, придают на разные лады странное и пугающее, отвратительное и враждебное выражение фантастическим физиономиям. Пожалуй, лучшим примером этого рода скульптурной живописи являются работы Мино да Фьезоле; великолепный эффект в них достигается до странности неловкими и, казалось бы, грубыми касаниями резца. Губы одного из детей на гробнице в церкви Бадии при внимательном рассмотрении кажутся наполовину недоделанными; однако их выражение передано гораздо лучше и более невыразимо, чем в любом произведении из мрамора, которое я когда-либо видел, особенно в отношении нежности и мягкости детских черт. В более суровом виде они не менее великолепно переданы в статуях сакристии Сан-Лоренцо, и опять-таки благодаря незаконченности. Я не знаю ни одной работы, в которой формы абсолютно точны и отделаны, где
