Понимание значительных социальных явлений обычно приобретает более или менее явные очертания в среде населения задолго до того, как оно найдёт организованное выражение и представительство. В настоящее время (1944 г.) ненависть к политике, в основе которой лежат конкретные факты, приобрела, несомненно, всеобщий характер. Если в такой ситуации группа социологов выдвигает теорию, опирающуюся на результаты наблюдений и формулировки, которые адекватно отражают объективные социальные процессы, то такая теория должна непременно соответствовать доминирующим настроениям народных масс. Представьте себе развитие двух независимых процессов, которые сходятся в одной точке, т. е. в той точке, в которой социальный процесс и воля масс соединяются с социологическим знанием. Это применимо к существенным социальным процессам во всех странах. Так, например, аналогичные процессы протекали в Америке (1776 г.) во время её освобождения от владычества Англии и в России во время освобождения общества от царского режима (1917 г.). Отсутствие конкретных социологических работ может вызвать катастрофический эффект. Возможности, заложенные в максимальном развитии социального процесса и воли масс, остаются неиспользованными в случае отсутствия простого научного принципа, способного объединить их. Так обстояло дело в Германии, когда в 1918 году был свергнут кайзер, но подлинная демократия не получила развития.
Слияние научного и социального процессов приводит к возникновению принципиально нового общественного строя только в том случае, если процесс научного познания развивается на основе старого мировоззрения столь же органично, как социальный процесс развивается на основе жизненных невзгод. Я говорю об органическом развитии потому, что невозможно «изобрести», «придумать» или «планировать» новый строй. Он должен развиваться органически, в тесной связи с практическими и теоретическими данными о жизни человека. Поэтому все попытки «привлечь массы на свою сторону политическими средствами», навязать им «революционные идеи» не достигают цели и приводят лишь к «бессмысленному сотрясанию воздусей».
Повсюду спонтанно распространилось понимание сущности фашизма, не поддающееся объяснению с чисто экономической точки зрения, и авторитарно-националистической структуры Советского Союза (1940 г.). Ни одна из политических партий не имела к этому никакого отношения. Знание о том, что фашизм имел так же мало общего с классовым подавлением «буржуазии», как «советская демократия» Сталина с социальной демократией Ленина, имело всеобщий и скрытый характер. Стала очевидной неприменимость старых концепций к новым процессам. Непросто было обмануть с помощью политических лозунгов тех, кто непосредственно был связан с существенной жизнью личности или, подобно врачам и педагогам, приобрёл точное знание жизни мужчин и женщин различных сословий и национальностей. В наиболее благоприятном положении оказались те, кто неизменно оставались аполитичными и жили только ради своей работы. «Аполитичные» группы европейцев, полностью погружённые в свою работу, были способны понимать существенные социальные открытия. В отличие от них лица, экономически и идеологически идентифицировавшие себя с какой-либо партией, характеризовались косностью и неспособностью понимать новые явления. Защита от попыток разъяснить принципиально новый характер «пролетарского», авторитарно-диктаторского режима проявлялась у таких лиц, как правило, в форме иррациональной ненависти. Если к тому же учесть чисто экономическую ориентацию всех партийных организаций и ориентацию диктаторской политики на иррациональные структуры в психологии масс, тогда нетрудно понять ту максимальную осмотрительность, которую вынужден проявлять учёный, работающий в области массовой психологии. Ему оставалось лишь добросовестно отмечать, подтверждает или опровергает общественное развитие его биопсихологические открытия. Общественное развитие подтверждало их!
Многие врачи, педагоги, писатели, общественные деятели, молодёжь, промышленные рабочие и другие приходили к убеждению, что политический иррационализм неизбежно загонит себя насмерть и потребности в естественной работе, любви и знании войдут в состав массового сознания и массового действия. И тогда не нужно будет вести пропагандистскую кампанию для распространения этой теории. В то время, однако, было невозможно определить размеры и продолжительность катастрофы, к которой приведёт политический иррационализм, прежде чем естественное мироощущение трудящихся масс не остановит его развитие.
После немецкой катастрофы в 1933 году Советский Союз стал быстро возвращаться к авторитарно-националистическим формам правления. Многие учёные, журналисты и руководители рабочих организаций понимали, что это было возвращение к «национализму». Оставалось выяснить, формировался ли этот национализм по фашистскому образцу.
Термин «фашизм» не более оскорбителен, чем термин «капитализм». Это понятие означает определённый тип массового руководства и массового влияния: авторитарную, однопартийную, а следовательно, и тоталитарную систему, в которой интересы власти преобладают над объективными интересами, а факты искажаются в угоду политическим интересам. Поэтому можно утверждать, что существуют «фашисты-евреи» и «фашисты-демократы».
Если бы в то время были опубликованы результаты таких наблюдений, советское правительство привело бы их в качестве примера «контрреволюционных тенденций» и «троцкистского фашизма». В большинстве своём население Советского Союза всё ещё находилось под влиянием революционного порыва 1917 года. Материальное положение народа улучшалось. Не было упоминаний о безработице. Спорт, театр, литература и другие блага культуры стали доступны народу. Те, кто пережил немецкую катастрофу, знал, что доступность для народа так называемых культурных благ ничего не говорит о характере и развитии данного общества. Короче говоря, общедоступность культурных благ ничего не говорила нам о советском обществе. Разумеется, посещение кинотеатров и драматических театров, чтение книг, занятия спортом и чистка зубов имеют важное значение, но они не указывают на различие между диктаторским государством и подлинно демократическим обществом. «Блага культуры общедоступны» и в том, и в другом случае. Основная ошибка социалистов и коммунистов заключалась в том, что они превозносили постройку многоквартирного дома, создание муниципальной транспортной системы или открытие новой школы как «социалистические» достижения. Многоквартирные дома, муниципальный транспорт и школы в определённой мере свидетельствуют о техническом развитии общества. Они не говорят нам о свободе и угнетении членов данного общества, о рациональности и иррациональности мужчин и женщин.
Поскольку каждое техническое новшество превозносилось в Советском Союзе как «чисто коммунистическое» достижение, у советского народа создавалось впечатление, что ничего подобного не могло существовать в капиталистических странах. Поэтому невозможно было рассчитывать на то, что народ поймёт вырождение советской демократии и превращение её в национализм. Один из основных принципов массовой психологии предписывает не разглашать «объективную истину» просто потому, что это истина.
Массовая психология в первую очередь ставит вопрос, как обычный трудящийся будет реагировать на тот или иной объективный процесс.
Такой подход автоматически исключает возможность политических злоупотреблений. Например, если кто-нибудь откроет какую-нибудь истину, он должен подождать, пока не появятся объективные и независимые доказательства данной истины. Если такие доказательства не появятся, тогда открытая истина не является истиной и сохраняет своё существование в качестве одной из возможностей.
В европейских и других странах многие с тревогой следили за катастрофическим регрессом в Советском Союзе. Около ста экземпляров данного исследования взаимосвязи между «массами и государством» были отправлены сторонникам сексуальной энергетики и психологии масс в Европе, России и Америке. Составленный в 1929 году прогноз о превращении советской демократии в тоталитарную диктатуру опирался на факт умышленного подавления [39] сексуальной революции в Советском Союзе. Сексуальное подавление, как известно, служит для механизации и порабощения масс. Таким образом, во всех случаях авторитарно-моралистического подавления детской и подростковой сексуальности, когда законодательство оказывает такому подавлению поддержку, мы с уверенностью можем заключить, что в развитии данного общества существуют сильные авторитарно-диктаторские тенденции, независимо от разновидности лозунгов, используемых правящими политиканами. С другой стороны, мы можем заключить о существовании в обществе подлинно демократических тенденций в тех случаях, когда мы встречаем сочувственное, жизнеутверждающее отношение к детской и подростковой сексуальности со стороны влиятельных общественных институтов. При этом степень распространения демократических тенденций находится в прямой зависимости от степени распространения таких отношений. Поэтому уже в 1929 году, когда в Советском Союзе начали преобладать реакционно-сексуальные подходы, мы имели все основания заключить о развитии в советском руководстве авторитарно-диктаторских тенденций. Я подробно рассмотрел эту проблему в своей работе «Сексуальная революция». Мои прогнозы получили подтверждение в 1934 году, когда в отношении сексуальности вновь были приняты реакционные законы.
