Глава четвёртая. «Правда сердца»: событие
Без сомнения главная особенность китайской традиции заключена в том обстоятельстве, что реальность в ней воспринимается не как идея сущность, субстанция или материя, вообще не как предмет, но как событие, нечто осуществляющееся и свершающееся. Соответственно, главный вопрос китайской мысли заключался не в том, что такое мир или человек, и даже не в том, как человек познаёт мир, но — каким образом человек вовлечён в мир? Ибо событие всегда предполагает наличие некой перспективы, взгляда, в которых оно опознаётся. Субъективное измерение настолько важно в событии, что последнее, по словам М. Мёрло-Понти, вообще «не имеет места в объективном мире»[129].
Интересно, что слова, обозначающие событие в западноевропейских и русском языках, указывают на разные измерения этой реальности. В английском и романских языках слово «событие» (event, e-vent) обозначает нечто неотвратимо приближающееся и притом изливающееся в мир, превосходящее собственные пределы, взрывающееся или, говоря по-русски, про-ис-ходящее. Подлинное событие обладает качеством внезапности, неожиданности и почти не поддаётся сознательному контролю. Оно всегда застигает врасплох, изумляет, даже ошеломляет. Оно путает все планы человека и награждает его новым будущим. Событие нельзя познать, как познают объекты. Его можно только принять, с ним можно «плыть» по жизни, им даже можно жить, и, наконец, ему можно и нужно доверять. При всей кажущейся внезапности события его всё же никак нельзя назвать совершенно неожиданным. Человек ждёт события всю жизнь.
В русском же языке слово «событие» свидетельствует о том, что в нём разные планы бытия существуют совместно, со-бытийствуют. Событие в любом случае предполагает некое взаимное соответствие свойств и сил и, следовательно, определённое изменение, превращение свойств. Это означает, что событие есть некая смычка, связь человека и мира, субъективной и объективной плоскостей бытия. В событии воплощается целостность мира. Но из этого следует и неожиданный на первый взгляд вывод: событие при всей его единичности и уникальности на самом деле обеспечивает особого рода преемственность существования, но преемственность не количественную и физическую, обладающую доступными измерению протяжённостью и длительностью, но качественную: речь идёт о реальности, обладающей вертикальной, не поддающейся наблюдению и измерению осью возрастания качества. Истинный смысл и оправдание события заключаются в том, что оно несёт в себе «совсем Другое», открывает бесконечный ряд превращений. Событие одновременно воплощает предельную цельность бытия и его бесконечное разнообразие. В этом смысле событие есть сам мир, или, точнее, в нём и через него мир проявляет себя. Более того, событие только и делает нашу жизнь разнообразной: оно и есть подлинный источник неисчерпаемого разнообразия.
Понимаемое таким образом событие имеет много общего со случаем, хотя и не сводится к нему целиком. С античных времён случай понимался в Европе прежде всего как койрос — некий уникально-решительный момент в жизни, поворотный пункт в судьбе и познании вещей. Древние греки мечтали о том, чтобы схватить внезапно представившийся случай «за вихор», что было под силу, конечно, только человеку смелому, решительному, а главное, наделённому хитроумием (метис). Последнее отличается бесконечным разнообразием, подобно неисчерпаемому разнообразию возможных случаев. Хитроумие есть знание множественного и единичного, которое нельзя подвести ни под какие законы и правила. По этой же причине в древнегреческой картине мира оно предстаёт как непостижимый принцип «распределения сил между различными фигурами (греческого) пантеона, уподобляясь в беспредельном разнообразии своих проявлений стихии огня»[130].
Тем не менее представление о случае или «превратностях судьбы» не продвинулось намного дальше наивных мечтаний о том, чтобы «схватить случай», и не менее наивных упований на решающую роль силы и доблести в этом деле. Греки мифологизировали (мы сказали бы сегодня: мистифицировали) природу хитроумия, приписывая ему магический характер, объявляя его принадлежностью всемогущих богов, абсолютизируя непознаваемость случая. Даже для такого рассудительного мыслителя, как Аристотель, успех — дар богов, и человека удачливого в жизни он называет «любимцем богов». В христианской традиции непостижимую игру случая оказалось удобнее всего отнести на счёт действия Провидения. За подобными оценками случая и успеха стоит, вообще говоря, представление о практике как прежде всего субъективном действии и человеке — как разумном и свободном субъекте. С течением времени этот «человеческий» фактор всё явственнее выдвигался на первый план и с эпохи Ренессанса заявил о себе уже в полную силу. Достаточно вспомнить рассуждения Макиавелли о том, что благосклонности капризной Фортуны нужно добиваться так, как завоёвывают женщину: натиском и пинками. Правда, неизбежной ценой этой «гуманизации» мифологии случая было принятие человеком абсолютного риска свободного действия[131]. Мы имеем здесь дело с характерной для европейской мысли, и особенно в эпоху Нового времени, мистификацией связи между сознанием и миром, которая составляет сущность случая (этому, в частности, соответствует противостояние идеализма и материализма в постренессансной европейской мысли). Вот и главный авторитет в области военной стратегии Клаузевиц называл войну «царством случая». На этой почве расцвёл столь свойственный цивилизации Европы культ романтического героя, бросающего вызов судьбе, рискующего всем — и погибающего: «Будет буря, мы поспорим…».
Европейская мысль, беря за точку отсчёта самостоятельного субъекта, вынуждена в итоге мистифицировать событие, сводя его к непостижимому дару богов или Провидения или — в гуманистическом варианте мифологии события — к трагическому вызову судьбе. И, как ни странно, при всей популярности самого слова «событие» европейская мысль не содержит сколько-нибудь чёткой теории этого предмета. Этим, кстати сказать, объясняются слабости и нынешний кризис классической теории менеджмента, которая не в состоянии убедительно разъяснить связь целей и средств в деятельности корпорации или её отношения с общественной средой. Напротив, в китайской философии практики событие занимает центральное место, будучи свободным от крайностей как непознаваемого, рискованного случая, так и произвольного действия. Жить событием, в китайском понимании, — значит на-следовать исходному динамизму бытия и в этом смысле — быть хозяином своей судьбы.
Легко заметить, что описанная выше природа события как иерархически структурированной событийственности довольно точно соответствует содержанию центрального понятия китайской мысли — понятия «таковости» бытия. Ибо китайская «таковость» тоже являет собой немыслимую, но каждому существованию прирождённую и оттого лишь в конкретности практики воплощаемую связь единого и единичного, метафизического принципа и имманентности вещи. Эту связь можно изобразить в виде двойной спирали, фокус которой для постороннего взгляда сливается с каждой точкой пространственно-временного континуума мира. Другими словами, каждый актуальный момент существования представляет собой пересечение или, точнее, наложение разных сил в вертикальном измерении бытия, причём само событие как бы двухслойно: в нём всякому явленному движению соответствует скрытое, «теневое» движение в противоположную сторону, так что выявление есть сокрытие и в каждом действии сокрыто противотечение, а покой и движение пронизывают друга друга. Следовательно, в событии всегда есть нечто несвершаемое: в нём актуальность действия сопрягается с потенциальностью состояния. А если вообразить некое идеальное, абсолютное событие, то оно будет иметь своим прообразом равновесие вселенского круговорота. Одним словом, событие есть всепроницающее, вездесущее, но нелокализуемое, вечноотсутствующее превращение. Оно примиряет все противоположности, не отменяя и не умаляя ни одной из них.
В противоположность субъективному действию, которое как бы накладывается на мир и в пределе способно этот мир сотворить из своего замысла, событие есть внутренне присущая миру со-бытийность. Его природа по-своему диалектична, ведь оно само в себе отсутствует и само собой не владеет. Оттого же в китайской традиции теория события сводится, по сути, к семантике соответствующих понятий: превращение, чтобы быть собой, должно само превратиться и стать… постоянством. Аналогичным образом, сокрытие должно себя сокрыть и предстать полной несокрытостью. Даосские патриархи уподобляли эту внутреннюю структуру события (или круговорота Великого Пути) отношению зародыша в эмбриональной стадии и его матери. Мать, как воплощение женственности, выступает здесь символом пассивности и бесконечной уступчивости (а также, заметим, сопутствующей ей нежности), но из пустоты её утробы рождается всё сущее. В широком же смысле мифологема мировой «единотелесности» как своего рода «двухслойного» тела матери-ребёнка, не отменяя иерархических отношений старшинства, указывает на недвойственность истока жизни и её завершения, начала и конца.
