1 Общество, созданное Нечаевым, — «Народная расправа» — также имело своей эмблемой топор.
«Наше положение, — писал Герцену «Русский человек», — ужасно, невыносимо, и только топор может нас избавить, и ни что, кроме топора, не поможет!.. Перемените же тон, и пусть ваш «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит набат. К топору зовите Русь!» Студент П. Г. Зайчневский, сочинитель одной из самых кровавых российских прокламаций «Молодая гвардия», текст которой используется в «Бесах», горячий сто ронник автора социальной утопии, буквально опирается на его письмо в «Колоколе». «Мы будем последовательнее не только жалких революционеров 48 года, но и великих террористов 92 года. Мы не испугаемся, если увидим, что для ниспроверже ния современного порядка придется пролить втрое больше кро ви, чем пролито якобинцами в 90-х годах… С полною верою в себя, в свои силы, в сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой вышло на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим один крик «в топоры»; и тогда… тогда бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осме лится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках горо дов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам! Помни, что тогда, кто будет не с нами, тот будет против; кто против — наш враг, а врагов следует истреблять всеми спосо бами… Да здравствует социальная и демократическая респуб лика русская!» 1 Топор Чернышевского, необузданное якобинство его по следователей были в глазах Достоевского одним из истоков грозной, смертельной болезни. В десятках вариантов разра батывает писатель программу опровержения идеологического мифа смуты: «Вы предлагаете счастье. Если предположить, что вы совер шенно правы в окончательной цели стремления… то уже из одной прокламации вашей видно, до какой степени незрелы, ничтожны, легкомысленны ваши умы, а стало быть, до какой степени и не годятся они для достижения вашей же цели…» (11, 103). «Но если вы не знаете наверно, что программа ваша истин на, каким образом вы берете на свою совесть злодейство разру шения?» (11, 105). «Какую ответственность берете вы на себя за потоки крови, которые вы хотите пролить?» (11, 104). «Но почему вы так уверены, что программа ваша непогре шима? Что если это только вздор и совершенное нелепейшее 1 Политические процессы 60-х годов. М. — Пг., 1923, с. 264, 269.
незнание природы человеческой, во-первых, и русского народа в особенности?.. Вы говорите: кто не за нас, тот против нас, и всех с противуположными убеждениями обрекаете смерти, за бывая, что спор есть во всяком случае развитие дела» (11, 104–105). «Народ если и увлечется бунтом и грабежом, то тотчас же и усмирится, устроит что-нибудь другое, но по-своему и, пожа луй, еще гораздо худшее» (11, 104). Однако логика вопросов на тему насилия как главного мето да переустройства человечества должна была привести к со зданию программы ответов — теми, перед кем эти вопросы ста вились. Так в романе «Бесы» появляется автор оригинальной, са мостоятельно изобретенной теоретической системы о соци альном устройстве общества Шигалев, главный идеолог сму ты, бес-мономан. Тот факт, что теория Шигалева «есть крепко сделанная, обобщенная пародия на сен-симонизм, фурьеризм, кабетизм, т. е. на мечту утопического социализма о будущей мировой гар монии, о рае на земле» 1, отмечен давно и не подлежит сомне нию. Несомненно и то, что, изображая интеллектуальное под полье русской революции, Достоевский использовал в своей пародии самые различные современные ему источники — от статей П. Н. Ткачева до системы устройства мира в «система тическом бреде» щедринского Угрюм-Бурчеева. Однако и со держание шигалевской теории, и ее генотип, и способы исполь зования в практике смуты заслуживают тем не менее специ ального анализа. Автор «системы», человек необычайной мрачности, нахму- ренности, пасмурности и угрюмости, ожидающий со дня на день разрушения мира, фанатик Шигалев — личность во мно гом загадочная и закрытая, предпочитающая оставаться в те ни. «Слишком серьезно предан своей задаче и притом слишком скромен», — говорит о нем его почитатель из «наших». «Нена висть тоже тут есть, — размышляет Шатов. — …Они первые бы ли бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг ста ла безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда нена видеть, не на кого плевать, не над чем издеваться. Тут одна только животная, бесконечная ненависть к России, в организм въевшаяся…» Шигалев — не проповедник; он создатель не
1 Полонский Вяч. Николай Ставрогин и роман «Бесы». — В кн.: Полонский Вяч. Спор о Бакунине и Достоевском. Л., 1926, с. 173.
устного, а письменного учения, автор написанной книги из десяти глав, существующей пока в одном экземпля ре — в виде «толстой и чрезвычайно мелко исписанной тетра ди». На сходке у «наших» он, собственно говоря, и не излагает свою теорию — это делают другие, — а лишь произносит всту пительную речь. Она поистине революционна! Во-первых, Шигалев как бы подводит черту под всем, что было сделано до него. «Посвятив мою энергию на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества, кото рым заменится настоящее, я пришел к убеждению, что все созидатели социальных систем, с древнейших времен до на шего 187… года, были мечтатели, сказочники, глупцы, проти воречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется челове ком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия (то есть Чернышевский. — Л. С.) — все это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого». Во-вторых, утверждает Шигалев, общество вступило в но вую фазу своего развития, когда социальные проекты нужны уже не для будущего, а для настоящего: «…будущая обществен ная форма необходима именно теперь, когда все мы нако нец собираемся действовать, чтоб уже бо лее не задумываться». Таким образом, теория Шига- лева претендует не только на монополию в сфере мысли, она претендует на руководство в области стратегии и тактики, она же походя устанавливает диктат практики в атмосфе ре безмыслия («действовать, чтоб уже более не задумы ваться»). На этом фоне третье заявление Шигалева выглядит сен сационно разоблачительным: «Объявляю заранее, что систе ма моя не окончена… Я запутался в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной иде ей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом». Ситуация поистине парадоксальная: отметая все прежние учения, запутавшись в своем собственном, идеолог-путаник тем не менее настаивает на внедрении в практику заведомо несостоятельной программы. Свое право на монополию в области устройства мира он утвер ждает с фанатичным упорством: «Кроме моего разрешения общественной формулы, не мо жет быть никакого»; «Все, что изложено в моей книге, — незаменимо, и другого выхода нет; никто ничего не выдумает»; «Отвергнув книгу мою, другого выхода они не найдут. Ни-
ка-кого! Упустив же время, повредят себе, так как потом неми нуемо к тому же воротятся»; «Я предлагаю не подлость, а рай, земной рай, и другого на земле быть не может»; «Меня убьете, а рано или поздно все-таки придете к моей системе». Что лежит в основе идеологического своеволия и властной уверенности Шигалева? Узурпатор истины, якобы завладев ший ключами от земного рая, он выдвигает и обосновывает тезис, согласно которому его доктрине нет и не может быть никакой альтернативы. Иначе говоря: отсут ствие какой бы то ни было альтернативы, любого другого выбо ра, нежели тот, который навязывается волевым порядком, ста новится центральным пунктом идеологического мифа, констру ируемого самозванцами, рвущимися к власти. Политический фатализм Шигалева, с которым он заталкивает своих собесед- ников-заговорщиков в изобретенную им систему земного рая, выступает как главный и решающий аргумент в его теорети ческих притязаниях. И этот фатализм выглядит тем более пугающим, что автор системы не питает никаких иллюзий отно сительно того, какие именно формы примет в конце концов предложенная им модель мира. Напротив, Шигалев нелице мерно признает прямое противоречие между первоначальной идеей и заключительной формулой — отчего (как мыслитель, не чуждый логики) он испытывает отчаяние. Но показательно: он настаивает на своей версии земного рая, несмотря на отчаяние. Отчаяние Шигалева — его сомнения, колебания, муки совести, все вместе взятые нравст венные рефлексии — приносится в жертву канцелярскому предрешению судеб человеческих на бумаге. Произвол идеоло гического своеволия, претензия на личный духовный гегемо низм, самозваное мессианство теснят и вытесняют совесть — таков первый урок собеседования по толстой мелкоисписанной тетради из десяти глав. И, приглашая своих собеседников по тратить десять вечеров на обсуждение книги, Шигалев рассчи тывает утвердить диктат доктрины: приучить ее адептов к мысли о допустимости и неизбежности насилия в деле построе ния мировой гармонии, коллективно адаптироваться к гряду щему и неотвратимому безграничному деспотизму с его якобы спасительной миссией и чудодейственной преобразующей ролью. В краткой вступительной речи Шигалев обнаруживает су щественное, качественное отличие от своих предшествен ников — тех, кого он пренебрежительно назвал мечтателями,
