сказочниками и глупцами. Если «сказочниками» прежних вре мен «топор» мыслился все-таки как средство к земному раю, а не как цель (в чем они, конечно, заблуждались, и тут Шигалев прав), то сам он эту маскировку решительно отбрасывает: «странное животное, которое называется человеком», обрече но, по его концепции, на безграничный деспотизм, ибо не приспособлено ни к чему другому. Обнаженность анти гуманной цели и стремление узаконить ее исключительные права на реализацию действительно становятся новым этапом в создании идеологического мифа смуты. Идеологизм бесов ского своеволия как программа тотального расчеловечивания сформулирован в платформе Шигалева с исчерпывающей ясно стью и бескомпромиссностью. Есть, однако, глубокий смысл в том, что суть теории и со держание всех десяти глав книги Шигалев так и не изложил во всей желаемой полноте. Собравшиеся ему просто не дали этого сделать! И тут необходимо отметить одну крайне важную осо бенность знаменитой сцены «У наших» — сходки заговорщи ков, замаскированной под день рождения хозяина. Если попы таться взглянуть на эту сцену ретроспективно, с точки зрения идеала а-ля Шигалев, невольно поражает ее немыслимый демо кратизм, завидное многоголосие. Еще не скованные общим гре хом содеянного преступления, не связанные диктатом груп повой дисциплины, участники сходки, представлявшие собою «цвет самого ярко-красного либерализма» и тщательно подоб ранные для этого заседания, выражают инакомыслие свободно и безбоязненно. Оппоненты Шигалева «справа» полны тревоги, недоуме ния и недоверия: «Что он, помешанный, что ли? — раздались голоса»; «Этот человек, не зная, куда деваться с людьми, обращает их девять десятых в рабство? Я давно подозревала его», — возмущается сестра Шигалева, акушерка Виргинская; «Работать на аристократов и повиноваться им, как богам, — это подлость! — яростно заметила студентка»; «Близость Шигалева к отчаянию есть вопрос личный, — заявил гимназист»; «Я предлагаю вотировать, насколько отчаяние Шигалева касается общего дела, а с тем вместе, стоит ли слушать его, или нет? — весело решил офицер»; «Если вы сами не сумели слепить свою систему и пришли к отчаянию, то нам-то тут чего делать? — осторожно заметил один офицер». Собственно говоря, среди собравшихся Шигалев имеет то-
лько одного единомышленника-пропагандиста. «Мне его книга известна, — заявляет «крепкая губернская голова», хромой учитель. — Он предлагает, в виде конечного разрешения вопро са, — разделение человечества на две неравные части. Одна де сятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной не винности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и бу дут работать». Полностью разделяя идеи книги, хромой учи тель искренне считает, что «меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, — весь ма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны». И кроме того, в его интерпретации теория Шигалева вполне отвечает даже и нормам морали: если вспомнить, что у «Фурье, у Кабета особенно и даже у самого Прудона есть мно жество самых деспотических и самых фантастических предре шений вопроса», то «господин Шигалев отчасти фанатик че ловеколюбия», «гораздо трезвее их разрешает дело», «менее всех удалился от реализма», «его земной рай есть почти настоя щий, тот самый, о потере которого вздыхает человечество». Логика дискуссии, однако, обнаруживает скрытый пафос выступления апологета шигалевской теории — пафос, направ ленный в адрес напряженно ожидаемой критики «сле¬ ва». «Левые» вступают в бой с бешеным и ожесточенным напо ром. «А я бы вместо рая, — вскричал Лямшин, — взял бы этих девять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил бы только кучку людей обра зованных, которые и начали бы жить-поживать по-ученому» 1. И Шигалев, так же как и его апологет, больше всего опа сающийся критики «слева», спешит согласиться: «И может быть, это было бы самым лучшим разрешением задачи!…Вы, 1 Знаменательно, что левые критики сразу берутся за коренной вопрос — о пригодности наличного «человеческого материала» к будущему земному раю. И если «центр» считает, что этот материал в принципе нуждается в переделке, то «левые» посягают на генотип человечества, стремясь добиться органи ческого перерождения человека, «переменить личность на стадность». В этой иерархии Лямшин, с его предложением не нянчиться с человечеством, а девять десятых его взорвать, конечно, «ультра», бес из бесов. В контексте дискуссии у «наших» контрапунктом звучит диалог Тихона и Ставрогина (из черновых материалов к роману): «Архиерей доказывает, что прыжка не надо делать, а восстановить челове ка в себе надо (долгой работой, и тогда делайте прыжок). — А вдруг нельзя? — Нельзя. Из ангельского дела будет бесовское» (11, 195).
конечно, и не знаете, какую глубокую вещь удалось вам ска зать, господин веселый человек. Но так как ваша идея почти не выполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали». И все-таки именно «левая» критика наносит со крушительный удар по Шигалеву, ставя его на одну доску с те ми же Фурье и Кабетом, — «все это вроде романов, которых можно написать сто тысяч. Эстетическое препровождение вре мени». Вступивший в спор Петр Верховенский, не желая заме чать какой бы то ни было разницы между «романами» Фурье и Шигалева, выводит теоретический спор на новый уровень. Отбросив в сторону проблему средств и целей, он ста вит вопрос о темпах. «Что вам милее, — обращается он к «нашим», — медленный ли путь, состоящий в сочинении соци альных романов… или вы держитесь решения скорого, в чем бы оно ни состояло, но которое наконец развяжет ру ки и даст человечеству на просторе самому социально устро иться, и уже на деле, а не на бумаге?…прошу всю почтенную компанию не то что вотировать, а прямо и просто заявить, что вам веселее: черепаший ли ход в болоте или на всех парах через болото?» И здесь происходит невероятное. Те же самые люди, кото рые только что отвергли систему Шигалева за негуманность, выказывают несомненную готовность принять «решение ско рое», в чем бы оно ни состояло; хотя совершенно очевидно, в чем именно оно будет состоять 1. Вглядимся в эту удивительную метаморфозу. «— Я положительно за ход на парах! — крикнул в востор ге гимназист. — Я тоже, — отозвался Лямшин. — В выборе, разумеется, нет сомнения, — пробормотал один офицер, за ним другой, за ним еще кто-то… — Господа, я вижу, что почти все решают в духе прокла маций… — Все, все, — раздалось большинство голосов. — Я, признаюсь, более принадлежу к решению гуманно му, — проговорил майор, — но так как уж все, то и я со всеми. 1 Смысл решения в духе Петра Степановича точно формулирует сторон ник Шигалева, хромой: «Нам вот предлагают, чрез разные подкидные листки иностранной фактуры, сомкнуться и завести кучки с единственною целию всеобщего разрушения, под тем предлогом, что как мир ни лечи, все не выле чишь, а срезав радикально сто миллионов голов и тем облегчив себя, можно вернее перескочить через канавку». Петр Степанович возражает: «Кричат: «Сто миллионов голов», — это, может быть, еще и метафора, но чего их боять ся, если при медленных бумажных мечтаниях деспотизм в какие-нибудь во сто лет съест не сто, а пятьсот миллионов голов?»
— Выходит, стало быть, что и вы не противоречите? — обратился Верховенский к хромому. — Я не то чтобы… — покраснел было несколько тот, — но я если и согласен теперь со всеми, то единственно, чтобы не нарушить…» На наших глазах многоголосица превращается в унисон, дискуссия вырождается в единомыслие, платформа Петра Степановича набирает абсолютное большинство голосов. Ме ханизм принятия единогласных решений под руководством искусного дирижера срабатывает успешно. Соблазн органи зационного единства, мираж групповой солидарности, лакей ство мысли и стыд собственного мнения 1 толкают разнокали берных «наших» под одно общее знамя: пусть все не то и не так, зато все вместе. Очевидно: Петр Верховенский одер живает победу и берет власть над «нашими», потому что они ему позволили это сделать. Впрочем, именно на такой эффект он и рассчитывал: «Да, именно с этакими и возможен успех. Я вам говорю, он у меня в огонь пойдет, стоит только прикрикнуть на него, что недоста точно либерален» 2. И это была именно та опасность, о которой предупреждал Степан Трофимович: «Если у вас гильотина на первом плане и с таким восторгом, то это единственно потому, что рубить головы всего легче, а иметь идею всего труднее!» Идеи, собственно, и не было. Идеологический миф обнару живал нищету и беспомощность мысли, запутывался в трех соснах логических лесов. Идеология смуты, ведя поиски цар ства справедливости, упиралась в тупики безграничного произ вола, декларировала отказ от ценностей гуманистических и де мократических, насаждала тоталитаризм и насилие. В сущно сти, под знаменем этой идеологии смута, намереваясь ради кально срезать сто миллионов голов, принимала окраску той среды, от которой она хотела отмежеваться, — все то же, только удесятеренное самовластие, все то же разделение обще ства на разряды, все та же участь великого народа — быть ра бом авторитарного государства. Своевольно предрешив буду- 1 «Ну и наконец, самая главная сила — цемент, все связующий, — это стыд собственного мнения, — прогнозирует Петр Степанович перед сходкой. — Вот это так сила!.. Ни одной собственной идеи не осталось ни у кого в голове! За стыд почитают». 2 Едва добившись «морально-политического единства», Петр Степанович изощренно издевается над «единомышленниками», презирая их за голово кружительно легкую победу: «Вот вы все таковы! Полгода спорить готов для либерального красноречия, а кончит ведь тем, что вотирует со всеми!.. А, мо жет, потом и обидитесь, что скоро согласились? Ведь это почти всегда так у вас бывает».
