296
психологический рисунок поведения участников сходки, впервые вышедших на террористический акт. Только здесь и только сейчас, в момент уже неотвратимый, происходит раскол пятерки на тупых, безвольных исполните лей (Толкаченко, Эркель, Липутин, Лямшин) и людей опом нившихся. Только здесь и только сейчас осеняет Виргинского простая и здравая мысль: «Я хочу, когда он придет, все мы выйдем и все его спросим: если правда, то с него взять раская ние, и если честное слово, то отпустить. Во всяком случае — суд; по суду. А не то чтобы всем спрятаться, а потом кидаться». Только сейчас вспоминает Шигалев, что никто не видел доно са, и только здесь доводит до сведения собравшихся, что с точ ки зрения его теории замышляемое убийство есть потеря дра гоценного времени и пагубное уклонение с дороги «чистого социализма». «Я явился сюда, единственно чтобы протесто вать против замышляемого предприятия, для общего назида ния, а затем — устранить себя от настоящей минуты… Я ухо жу — не из страху… и не из чувствительности к Шатову, с ко торым вовсе не хочу целоваться, а единственно потому, что все это дело, с начала и до конца, буквально противоречит моей программе». Но именно потому, что даже те, кто в эту минуту протесто вал против убийства, думали больше о себе, о своем полити ческом лице, а не о Шатове (которого по-человечески никто и не пожалел), он в конце концов и был убит. Ибо дистанция между казуистикой политического убийства и спасением чело веческой жизни оказалась для всех без исключения «наших» непреодолимой. Тот факт, что никто из них не смог и не захо тел реально помешать убийству, не сделал эффективной по пытки предотвратить гибель человека, когда его жизнь была в их руках, преисполнен зловещего и трагического смысла. По литический клейстер был сварен, и отныне судьба пятерки была предрешена. С чувством настоящего хозяина положения, с полным пра вом власть имеющего держит Петр Верховенский заключи тельную речь «после Шатова». Он великодушен, он готов забыть «постыдное волнение Лямшина» (то есть его звериный вой и визг), «восклицания» Виргинского («Это не то, нет, нет, это совсем не то!»), «поступок» Шигалева (его уход). Он при зывает всех преисполниться свободной гордостью, необхо димой для «исполнения свободного долга», ибо теперь уже нет сомнения, что его «наши», загнанные в угол, выполнят «сво бодный долг» по первому требованию и по страшной инерции первого разделенного греха: «Теперь никто не донесет». В кон-
297
тексте этой минуты отчетливо обнажаются и политические амбиции Петра Верховенского в «воспитании и подборе кад ров»: не скрывая своих намерений и уже не стесняя себя цере мониями, он излагает свою кадровую программу: «Надо пере воспитать поколение, чтобы сделать достойным свободы. Еще много тысяч предстоит Шатовых». Здесь же и последнее напут ствие: «Этого вы не должны конфузиться». Акт политического бандитизма, совершенный пятеркой во главе с ее лидером, высветил генетический код будущего — если оно пойдет вслед за предначертаниями Петруши. Однако сам Петруша, этот уродливый гибрид политики и уголовщи ны, полагается в своих расчетах не только на такую банальщи ну, как общая ответственность за совместно совершенные зло деяния. И хотя растление общим преступным грехом целого поколения действительно отвечало его программе, все же глав ное было не в этом. «Останемся только мы, заранее предна значившие себя для приема власти: умных приобщим к себе, а на глупцах поедем верхом». Главное было не только в факте приема власти, ее средствах и методах. Главное было — в той философии и стратегии власти, символом которой явился, по предвидению Достоевского, Петр Верховенский. ФОРМУЛА ВЛАСТИ, ИЛИ РОЖДЕНИЕ ЧЕЛОВЕКОБОГА Загадка ухода Шигалева из парка в Скворешниках за ми нуту до назначенного там убийства Шатова — несомненно психологического происхождения: род интеллектуальной трусости и нежелания увидеть грубые, материализованные последствия якобы Чистой Теории. Вряд ли путаник Шигалев и в самом деле не понимает, как тесно связаны между собой система устройства мира с безграничным деспотизмом в фина ле и платформа Петра Степановича, опирающаяся на «вели колепную, кумирную, деспотическую волю». Вряд ли реалист Шигалев, в отличие от предшественников-сказочников и даже от самого Фурье, которого он презрительно называет «сладкою, отвлеченною мямлей», не осознает кровного родства своей теории и Петрушиной практики. И все-таки считает своим дол гом публично отмежеваться от прямолинейного, лобового истолкования системы, провести грань между «легкомыслен ными политиками» и «чистыми социалистами», между вождя- ми-теоретиками и исполнителями-практиками. Петр Верховенский поступает прямо противоположным образом. Публично он клеймит Шигалева и издевается над его учением, презирая «шигалевщину» за эстетизм и канце-
298
лярщину. Но за кулисами политических дискуссий ведет себя совершенно иначе: вполне оценив достоинства системы, ее ра циональное зерно и колоссальные перспективы, Петр Степа нович присваивает «шигалевщину», перекраивая ее на свой лад. В сцене «Иван-Царевич», центральном диалоге романа, в момент таинственный, иррациональный, Петр Верховенский вдохновенно развивает перед Ставрогиным идеи Шигалева. И здесь, невидимый, недоступный для пятерки, он может при знаться: «Шигалев гениальный человек! Знаете ли, что это ге ний вроде Фурье; но смелее Фурье, но сильнее Фурье; я им займусь. Он выдумал «равенство»!.. Я за шигалевщину!.. Я за Шигалева!» Но только на первый взгляд его лихорадочный мо нолог, почти бред может показаться простым пересказом книги Шигалева. В изложении Петра Верховенского отдель ные «канцелярские» пункты умозрительной системы обретают характер политических лозунгов и далеко идущих выводов. Тема Шигалева и аранжировка Верховенского тесно перепле тены, но характер инструментовки и движение мысли обнару живаются тем не менее вполне отчетливо. Но главное здесь — не то, как именно манипулирует Петр Степанович учением доморощенного Фурье, но почему он это делает. Кульминационная восьмая глава «Иван-Царевич», при открывшая тайну политических замыслов Петра Верховен ского, построена как самостоятельное и законченное целое. Накануне сорвалась уже не первая попытка приручить Став рогина — с заседания у «наших» Николай Всеволодович ушел скандально и с вызовом. И здесь, в доме Филиппова, на кварти ре у Кириллова, а затем на темной и грязной улице начинается новый, решающий раунд поединка. В ход один за другим идут решающие аргументы и серьезнейшие вещественные доказа тельства: анонимное письмо Лебядкина к Лембке, предложение отправить Марью Тимофеевну с братцем в Петербург с глаз долой, требование под это дело денег. Но Ставрогин непрекло нен: «…мне он (Лебядкин. — Л. С.) ничем не угрожает», «Мне незачем отсылать Марью Тимофеевну», «денег не будет». Назревает ссора — решающее непримиримое объясне ние. Петр Степанович все еще злобен, нетерпелив, груб: он «властно кричит» на Ставрогина, он не верит возможности не послушания, он жаждет реванша и готов к крайним мерам. И тогда Ставрогин кладет свои карты на стол: «Я вам Шато- ва не уступлю… Я вам давеча сказал, для чего вам Шатова кровь нужна… Вы этою мазью ваши кучки слепить хотите… Но я-то, я-то для чего вам теперь понадобился? Вы ко мне
299
пристаете почти что с заграницы. То, чем вы это объясняли мне до сих пор, один только бред. Меж тем вы клоните, чтоб я, отдав полторы тысячи Лебядкину, дал тем случай Федьке его зарезать. Я знаю, у вас мысль, что мне хочет ся зарезать заодно и жену. Связав меня преступлением, вы, конечно, думаете получить надо мною власть, ведь так? Для чего вам власть? На кой черт я вам понадобился? Раз навсегда рассмотрите ближе: ваш ли я человек, и оставьте меня в покое». Так обнаруживается тайная пружина интриги, зашедшей в тупик, — охота на Ставрогина не достигает цели, ловушки разгаданы, дичь ускользает. И Петруша принимает момен тальное решение: спасти дело теперь может не тайная возня, а открытый торг, и надо умолять о примирении. «Ставрогин взглянул на него наконец и был поражен. Это был не тот взгляд, не тот голос, как всегда или как сейчас там в комнате; он видел почти другое лицо. Интонация голоса была не та: Верховенский молил, упрашивал. Это был еще не опомнивший ся человек, у которого отнимают или уже отняли самую драго ценную вещь». И теперь уже не требования, а неслыханные, непомерные уступки предлагает Петруша. Цена примире ния — это жизнь Лизы, жизнь Шатова, да и жизнь самого Ставрогина, против которого припрятан нож в сапоге. И вновь поражается Николай Всеволодович: «Да на что я вам, нако нец, черт!…Тайна, что ль, тут какая? Что я вам за талисман достался?» Вопрос задан в лоб и задан во второй раз. И очень осторожно, малыми оборотами Петр Степанович начинает раз матывать клубок. «Слушайте, мы сделаем смуту… Вы не вери те, что мы сделаем смуту? Мы сделаем такую смуту, что все поедет с основ», — кружит и вьется Петр Степанович. И чтобы Ставрогин привык к этому «мы», он, как перед полководцем- главнокомандующим на параде, начинает демонстрировать свои войска — войска смуты. Сейчас, во время смотра сил, он представляет их в лучшем виде, ему необходимо произвести самое благоприятное впечатление. Он защищает, выгоражи вает «наших»: «И почему они дураки? Они не такие дураки; нынче у всякого ум не свой. Нынче ужасно мало особливых умов. Виргинский — это человек чистейший, чище таких, как мы, в десять раз… Липутин мошенник, но я у него одну точку знаю. Нет мошенника, у которого бы не было своей точки. Один Лямшин безо всякой точки, зато у меня в руках. Еще не сколько таких кучек, и у меня повсеместно паспорты и деньги, хотя бы это? Хотя бы это одно?.. Мы пустим смуту… Неужто вы не верите, что нас двоих совершенно достаточно?»
