306
иногда про это не знаете… В вас даже есть простодушие и наив ность… Я люблю красоту… Я люблю идола! Вы мой идол! Вы никого не оскорбляете, и вас все ненавидят; вы смотрите всем ровней, и вас все боятся, это хорошо. К вам никто не подойдет вас потрепать по плечу. Вы ужасный аристократ… Вам ничего не значит пожертвовать жизнью, и своею и чужою…вы краса вец, гордый, как бог, ничего для себя не ищущий, с ореолом жертвы…» Но в это исступленное объяснение, подобострастное и уничижительное («Вы предводитель, вы солнце, а я ваш чер вяк… Без вас я муха, идея в склянке, Колумб без Америки»), неприметно, но настойчиво проникает интонация требователь ная и властная, жесткая и взыскательная. «Вы именно таков, какого надо. Мне, мне именно такого надо, как вы… Мне вы, вы надобны, без вас я нуль…» Божествен ным атрибутам самозванца Ставрогина, его сверхъестествен ным полномочиям и достоинствам вдруг придается утилитар ный смысл; рамки этих полномочий странно и резко сужаются, а неожиданная, неосторожная проговорка Петра Степановича («Нам ведь только на раз рычаг, чтоб землю поднять») практически сводит их на нет. Умоляя другого стать ложным царем и зная, что тот, дру гой, конечно же, не царь, Петр Верховенский тем самым почти открыто провозглашает свое право на власть, не обусловленное никакими формальными церемониями. Идол-Ставрогин в этой схеме оказывается не более чем удобным и эффектным сред ством 1: «Мы провозгласим разрушение… Мы пустим пожа ры… Мы пустим легенды… Мы пустим… Ивана-Царевича». Это «мы» не включает идола. «Мы скажем, что он «скрывается»… Знаете ли вы, что значит это словцо: «Он скры вается»?.. Он есть, но никто не видел его». Иногда это «мы» забывается и нарушает маскировку: «Слушайте, я вас никому не покажу, никому: так надо». Идол-самозванец, по плану Верховенского, должен заме нить не только царя; он по своим природным качествам («гор дый, как бог») и по мотивам легенды претендует на место зем ного бога, человекобога, с тем преимуществом перед богом на небе, что про первого нельзя сказать, будто его нет. Земной бог есть, но он «скрывается»; утоление религиозного чувства будет происходить тем реже, чем оно сильнее. Поэтому: 1 Так использует Петр Верховенский интеллект Шигалева и жажду общественной деятельности членов пятерки, нравственный порыв Виргинского и фанатическую веру в «общее дело» Эркеля, легкомыслие Юлии Михайловны и глупость Лембке, смерть Шатова и самоубийство Кириллова, тайну брака Ставрогина и его страсть к Лизе.
307
«А знаете, что можно даже и показать из ста тысяч одному, на пример. И пойдет по всей земле: «Видели, видели». Манипуля ция человекобогом-самозванцем, царем-идолом предусмат ривает, помимо религиозных, и социально-правовые моменты. По легенде (то есть пропаганде Петра Степановича), новый царь несет новую правду, и «если из десяти тысяч одну только просьбу удовлетворить, то все пойдут с просьбами. В каждой волости каждый мужик будет знать, что есть, дескать, где-то такое дупло, куда просьбы опускать указано». Итак, «мы», которые наверху; миф о новом царе, который дал «новый правый закон»; кучки-пятерки, которые «вместо га зет» будут разносить по миру новую мифологию; мужик, кото рый будет всему верить и класть в указанное дупло свою жало бу, — такова структура той власти и той силы, от которой «взволнуется море, и рухнет балаган». Ни с кем и ни за что делиться властью Петр Верховенский не собирается. Казарменный социализм — фаланстера (здесь пригодятся Фурье — Шигалев), авторитарное правление (здесь Петруша сам 1), тоталитарный режим («надо устроиться послушанию») с мистикой и мифологией (легенда о скрываю щемся царе-идоле, для чего и нужен поначалу Ставрогин), а также «новый правый закон» (то есть заведомо ложная агита ция и пропаганда) — все это и составит «каменное строение», о котором в неистовом порыве проповедует Верховенский: «…и тогда подумаем, как бы поставить строение каменное. В первый раз! Строить мы будем, мы, одни мы!» Неистово рвущийся к власти самозванец и узурпатор, автор и дирижер смуты, маньяк и одержимый, манипулятор и мисти фикатор, Петр Верховенский вполне точно обозначил пункти ры будущего строительства. Под маской революционера, социа листа и демократа, прикрываясь для официального полити ческого ханжества фразеологией «ярко-красного либерализ ма», он намеревается устроить «равенство в муравейнике» при условии его полного подчинения деспотической диктатуре и идолократии. Страна, которую он избрал опытным полем для эксперимента, обрекается им на диктаторский режим, где на род, объединяя его вокруг ложной идеологии, превращают в толпу, где, насаждая идолопоклонство и культ человекобога, правители манипулируют сознанием миллионов, где все и вся подчиняется «одной великолепной, кумирной, деспотической 1 Как именно Петр Степанович будет поддерживать режим правления, ясно из признания самого верного и фанатически преданного ему исполни теля убийства Эркеля: «Я пойму, что вам нужно сберечь свою личность, потому что вы — все, а мы — ничто».
308
воле» 1. Логика смуты вела к диктатуре диктатора, к власти идеологического бреда, к кошмару привычного насилия. «Боже! Петруша двигателем! В какие времена мы жи вем!» — поражался Степан Трофимович Верховенский. «О ка рикатура! — обращался он к сыну. — …да неужто ты себя та кого, как есть, людям взамен Христа предложить желаешь?» Взамен Христа— такая перспектива нисколько не смущала Петра Верховенского. «Политический обольститель», «провокатор-предатель», «ложный ум», «первый убивец», «шпион и подлец», «обезьяна», «злодей-соблазнитель» — так рекомендуют его «соратники» — оборотень Петруша перед самым своим таинственным исчезно вением за пределы отечества кокетливо сокрушается: «Черто ва должность». Бесовская одержимость силами зла и разрушения, гордыня идеологического своеволия, самозваные претензии на владе ние миром, сверхчеловеческое, «самобожеское» («сам бог вместо Христа») мирочувствование — эти глубинные, неиско ренимые духовные пороки политического честолюбца и руко водителя смуты на языке исторических былей обретали апо калипсическое значение, обнажая некие сущностные, неотме нимые законы противостояния добра и зла. Россия, раздирае мая бесами, стояла перед выбором своей судьбы; угроза ее ду ховному существованию, опасность превращения страны в аре ну для «дьяволова водевиля», а народа — в человеческое ста до, ведомое и понуждаемое к «земному раю» с «земными бога ми», были явственно различимы в демоническом хоре персона жей смуты. Нравственный и политический диагноз болезни, коренившейся в русской революции, художественный анализ симптомов и неизбежных осложнений равнялись ясновиде нию и пророчеству. В 1914 году в статье «Русская трагедия» С. Н. Булгаков писал: «Если Достоевский, действительно, прозирал в жизни ее трагическую закономерность, тогда уж наверное можно ска зать, что не политика, как таковая, существенна для этой тра гедии, есть для нее самое важное. Политика не может соста вить основу трагедии, мир политики остается вне трагического, и не может быть политической трагедии в собственном смысле слова… Не в политической инстанции обсуждается здесь дело революции и произносится над ней приговор. Здесь иное, 1 «Тот самозванец, которого хочет найти в Ставрогине Верховенский, конечно, есть он сам, а еще более тот, кто им владеет, — настоящий и подлин ный самозванец», — писал С. Н. Булгаков (Русская трагедия, с. 22).
309
высшее судьбище, здесь состязаются не большевики и мень шевики, не эсдеки и эсэры, не черносотенцы и кадеты. Нет, здесь «Бог с дьяволом борется, а поле битвы — сердца людей», и потому-то трагедия «Бесы» имеет не только политическое, временное, преходящее значение, но содержит в себе такое зерно бессмертной жизни, луч немеркнущей истины, какие имеют все великие и подлинные трагедии…» Вряд ли можно что-либо возразить автору. И все-таки дей ствительность давала пищу для размышлений, окрашенных именно политическими реалиями. «Все сбылось по Достоев скому, — писал в 1921 году В. Переверзев. — …В революции есть что-то дьявольски хитрое, бесовски лукавое. Ужас рево люции не в том, что она имморальна, обрызгана кровью, напое на жестокостью, а в том, что она дает золото дьявольских кла дов, которое обращается в битые черепки, после совершения ради этого золота всех жестокостей. Революция соблазни тельна, и понятно вполне почти маниакальное увлечение ею. Достоевский и его герои прекрасно знают этот революцион ный соблазн… Но вот из бездны поднимается навстречу, рас сеивая обаятельные призраки, ничем не ограниченная тира ния, — и соблазн уступает место отвращению» 1. Однако героям «Бесов» ведомы не только соблазны и отвра щения. Роман-предупреждение являет и такой редкостный для всех времен феномен, как отказ от самовластия. «ЭТО ЛИ ПОДВИГ НИКОЛАЯ СТАВРОГИНА?» Если самозванство есть болезнь личности, утратившей ду ховный центр, если фантастическая претензия на мировое господство рвущегося к власти руководителя смуты обнажает ее коренной дефект, то чем в таком случае является отказ «героя-солнца», «князя и ясного сокола» Николая Ставрогина от трона и венца царя-самозванца, которые он может получить из рук заговорщиков? Что означает — и на языке символов и на языке исторических былей — отказ от соучастия в смуте, пренебрежение неправедной властью, сопротивление бесов ской идее захвата мира, неприятие звания и имени кумира- идола живого бога? В предыстории романа есть одна любопытная дата: конец 1867 года, когда русский путешественник за границей, дворя нин и аристократ, красавец и проповедник Николай Ставро- 1 Переверзев В. Достоевский и революция. — «Печать и революция», 1921, № 3, с. 9, 7.
