«У Александры Алексеевны Николевой был в молодости и жених, за которого она была уже помолвлена. Этот господин любил пофрантить, а так как в то время было в моде носить очки, то он их и надел, хотя стекла в них были ему не по глазам и затемняли зрение. Случилось, что он приехал поздно в общество, где была уже его невеста. Следовало ожидать, что жених тотчас подойдет к ней; но не тут-то было: он и не смотрит на нее. Усаженный хозяйкою играть в карты за один стол с невестой, он долго играет, не обращая на нее внимания. Все это замечают; Александра Алексеевна чуть не плачет. Растерявшись, она сделала большую ошибку в игре, так что один из партнеров воскликнул: «Помилуйте, можно ли так играть!» При ее имени жених встрепенулся, сдернул очки и видит перед собой невесту: «Ах, Александра Алексеевна! Простите, я не видал вас!» Все расхохотались, а бедная невеста в слезы: стыдно ей, досадно, и тут же отказала ему»{32}.
В начале 40-х годов появилась мода «носить стеклышко в глазу»{33}.
С предубеждением светское общество относилось и к пришедшей в Россию из Франции моде отпускать бороду. В одном из номеров «Дамского журнала» в разделе «Парижские моды» помещена следующая заметка: «Многие молодые люди воображают, что обратят на себя выгодное внимание, отпустивши бороду так, как отпускали граждане древних республик Греции и Рима. Не думают ли сии господа придать себе чрез то характер головы, более мужественный и более героический, или не хотят ли они возвратить нас к сим прекрасным дням рыцарства, столь много выхваляемым сочинителями романсов и любителями времен готических?.. Будем надеяться, что дамы наши, весьма стоящие дам среднего века, и которых вкус более очищенный, всегда предпочтут подбородок хорошо обритый всклокоченной бороде запачканного казака, что дамы наши, говорю, не замедлят произнесть справедливый приговор сему нововведению, которое не может придать никакого интереса хорошему лицу и которое делает отвратительным дурное; будем надеяться, что они воспрепятствуют мнимым щеголям в распространении моды, уподобляющей нашу молодежь козлам или достопочтенным дервишам…»{34}.
«Борода все еще в большой моде. Да, борода! Кто хочет одеваться совершенно по-парижски, тот должен носить бороду: это очень занимательно»{35}.
По словам Л. Павлищева, мать А. С. Пушкина, «Надежда Осиповна питала особенную антипатию к усам, а главное к бороде, считая эти украшения признаком самого дурного тона. С усами дяди Льва она должна была помириться, он служил в кавалерии, но не могла помириться с вышедшим в начале 30-х годов разрешением носить усы пехоте и кирасирским полкам»{36}.
В марте 1837 года статс-секретарь Танеев сообщает министру финансов, что «государь император, сверх доходящих до его величества из разных мест сведений, сам изволил заметить, что многие гражданские чиновники, в особенности вне столицы, дозволяют себе носить усы и не брить бороды, по образцу жидов или подражая французским модам. Его императорское величество изволит находить сие совершенно неприличным, и вследствие сего высочайше повелеть соизволил всем начальникам гражданского ведомства строго смотреть, чтобы их подчиненные ни бороды, ни усов не носили, ибо сии последние принадлежат одному военному мундиру»{37}.
В том же году по морскому ведомству выходит приказ, в котором сообщается, что «его величество изволил повелеть не допускать никаких странностей и в усах и в бакенбардах, наблюдая, чтобы первые были не ниже рта, а последние, ежели не сведены с усами, то также не ниже рта, выбривая их на щеках против оного»{38}.
«Бритый подбородок» отождествлялся с благородством и хорошим тоном. «Многие бреются ежедневно; есть щеголи, имеющие даже предосторожность бриться два раза в день. Заботливость такая чрезмерна и расчет неверен; бритва осаднивает кожу, она от того грубеет, притом же от частого бритья и волоса скорее пробиваются. Должно заблаговременно привыкнуть бриться через двое суток»{39}.
Между тем щегольство «запрещается строго утонченными условиями» светского общества. Н. Павлов в «разборе» комедии В. А. Соллогуба «Чиновник» пишет: «Щегольски отвечает французскому слову endimanché, а известно, какое это страшное преступление против правил изящного туалета. Надо напротив, чтоб ничто не было щегольски, чтоб никакая часть одежды не бросалась в глаза, но чтоб все было в то же время и высшего достоинства, и самой дорогой цены. Надо, чтоб целое и подробности были пропитаны глубоким чувством гордости и с некоторым пренебрежением скорее таили, чем обнаруживали для простонародных глаз свою внутреннюю, не всем доступную красоту. Надо решительно не походить на щеголя, не иметь вида, что сорвался с модной картинки…»{40}
В романе «Две минуты» В. А. Соллогуб так описывает наружность человека, «изучившего науку большого света»: «Не будучи вовсе красавцем, он умел придать себе такой приличный и такой приятный вид, что никому не приходило в голову спросить, хорош он или дурен. Он не позволял себе ни ярких жилетов, ни фраков удивительного покроя, ни странных причесок, ни галантерейных безделок, словом, ничем не привлекал внимания, но сверкал, так сказать, самой изысканной, самой утонченной опрятностью»{41}.
Дурным тоном считалось надевать на себя множество драгоценностей, тогда как в екатерининскую эпоху мужчины украшали себя бриллиантами не меньше, чем дамы.
«Из различных предметов роскоши, отличавших русскую знать, — писал один из путешественников, — ничто так не поражает нас, иностранцев, как обилие драгоценных камней, блестевших на различных частях их костюма. В большей части европейских стран эти дорогие украшения (кроме немногих знатнейших или самых богатых лиц) составляют почти исключительную принадлежность женщин, но в России мужчины в этом отношении соперничают с женщинами. Многие из вельмож почти усыпаны бриллиантами: пуговицы, пряжки, рукоятки саблей, эполеты — все это с бриллиантами; шляпы их нередко унизаны бриллиантами в несколько рядов; звезды из бриллиантов здесь не кажутся чем-то особенным»{42}.
Как свидетельствует Д. Н. Свербеев, «все благовоспитанные, замечательные умом или характером люди времен Александра редко нашивали ордена и даже звезды, кроме парадных случаев и в дороге»{43}.
Описывая столичные нравы после войны с Наполеоном, Ю. Арнольд отмечает: «Относительно драгоценностей, какими украшались мужчины тогдашнего "beau monde"[73], кроме упомянутой уже булавки на жабо, кавалеры носили на пальцах по нескольку весьма солидных перстней и непременно пару часов, т. е. на каждой стороне по одному экземпляру Петиметру не приличествовало иметь часы иные, как славного парижского мастера Брегета, а эти часы были не дешевые…»{44}.
Сам же Александр, по словам Жозефа де Местра, не носил «никаких драгоценностей, ни одного кольца, даже не носил часов».
«Молодым людям в наши времена не позволяется носить больше одного кольца английского золота на мизинце, людям же в зрелых летах — больше одного солитера соразмерной величины»{45}.
В конце 30-х годов «некоторые молодые люди начали носить перстни и кольцы даже сверх перчаток, как во времена Рима, клонившегося к падению, Рима женоподобного»{46}.
Ревнители этикета заклеймили позором эту моду. «Мы советуем им, просим их, чтобы они оставили перстни и кольцы женщинам и стражам Серальским; одно только кольцо воспоминанья или союза может носить мужчина и то не сверх перчатки»{47}.
Светский молодой человек должен знать, как пользоваться перчатками. «Зимою носит он из бобровой кожи, весною лайковые, а летом из сырцового батисту; для балов употребляются только лощеные, белые носят одни женатые»{48}.
«Перчатки чтоб у вас были всегда чисты, хоть и немножко разорваны — это ничего, напротив, это даже bоn genre[74]; но главное, чтоб перчатки с трудом всползали на вашу руку и держали ее словно в тисках»{49}.
К сожалению, и в мемуарных источниках первой половины XIX века, и в руководствах по этикету крайне редко упоминаются какие-либо правила ношения перчаток. Однако их без труда можно восстановить, обратившись к пособиям по хорошему тону, изданным позже.
«Перчатки непременно следует одевать до выхода из дома, — как одевать их, так и завязывать ленты шляпы на улице неприлично.
