Однажды в Консьержери посадили проститутку из борделя в Сент-Антуанском предместье. Восемнадцатилетняя мадемуазель Эгле была убежденной роялисткой и на всех углах так громко высказывала свое мнение, что власти были вынуждены взять ее под арест. Сперва революционеры подумывали о том, чтобы послать ее на гильотину в той же телеге, что и королеву Марию-Антуанетту, но затем отказались от этой идеи. Три месяца спустя после казни королевы мадемуазель Эгле было предъявлено обвинение в том, что она состояла с Антуанеттой в заговоре. Когда девушке зачитали обвинительный акт, она расхохоталась. Конечно, сказала мадемуазель, ей лестно такое предположение, но каким образом могла уличная девка вроде нее вступить в заговор с такой важной особой, как королева? Один из защитников попытался доказать, что мадемуазель Эгле пьяна, надеясь таким образом спасти ей жизнь. «Вы, быть может, и пьяны, но я — точно нет»,— отрезала девушка.
Когда трибунал огласил приговор, мадемуазель Эгле не выглядела ни взволнованной, ни удивленной. Она снова расхохоталась, когда зачитывали пункт о конфискации ее имущества. «Жрите мои причиндалы, если вам того хочется; от них вас не прошибет понос»,— презрительно бросила она судьям.
В Консьержери она держалась образцово. Когда произнесли ее имя и она узнала, что пришла очередь быть гильотинированной, то испугалась лишь одного. «Вы думаете, мне придется спать с дьяволом?» — наивно спрашивала она у немногочисленных опечаленных друзей, собравшихся в кружок, чтобы проводить ее в последний путь. «Мы со слезами на глазах твердо заверили ее, что ей нечего опасаться,— писал граф Беньо.— Услышав это, она видимо повеселела, попрощалась со всеми нами и легко, как птичка, вспрыгнула на повозку».
Когда вершили суд над генералом де Кюстином, в зале суда каждый день появлялась миловидная молодая блондинка, которая с тревогой следила за ходом судебных заседаний. Это была сноха генерала, Дельфина, дочь графини де Сабран. В ней было нечто такое, что потрясло обычно суровых судей — что-то неуловимое, смесь невинности и достоинства. Фуке, заметив, как ее присутствие действует на членов трибунала, решил натравить на нее толпу. Однажды, когда Дельфина шла мимо Пале-Рояля, раздались крики: «Вон идет дочка предателя, Кюстинша!» Толпа подонков с готовыми для удара кулаками надвигалась на молодую женщину. Побледневшая от ужаса Дельфина чувствовала, что ее окружают со всех сторон. В этот момент ей попалась на глаза женщина, несшая на руках младенца. Ее внезапно осенило. «Какой у вас прелестный малыш!» — воскликнула она, подходя к женщине. Та поняла. «Берите его скорее»,— тихо прошептала она, протягивая ребенка Дельфине. С малышом на руках Дельфина пересекла двор Пале-Рояля, и никто не посмел прикоснуться к ней. Материнство было единственным, что пользовалось уважением черни. На Новом мосту Дельфина увидела мать ребенка и, быстро передав ей дитя, поспешила уйти. Они больше не сказали друг другу ни слова и после уже никогда не виделись. Вскоре генерала гильотинировали, а затем на эшафот взошел и его сын, молодой муж Дельфины.{212}
Я могла бы рассказать еще много печальных и героических историй: о старом маршале и его супруге, которые шли к ожидавшей их повозке рука об руку с высоко поднятыми головами, между двумя рядами рыдавших заключенных... о молодой женщине, которая подкупила палача, чтобы тот отдал ей отрубленную голову любовника, а после, сраженная горем, упала замертво посреди улицы, так что глазам перепуганных прохожих предстало ужасное содержимое ее свертка... об учившейся в своей спальне стрельбе из лука матери Ламартина, которая в конце концов овладела этим искусством настолько, что могла, пуская стрелы в тюремное окно, посылать мужу весточки... о жене Беньо, убеждавшей супруга не принимать яд, не простившись с нею, чтобы они могли умереть вместе... Французские женщины — проститутки, любовницы, сестры, жены, невесты — держались превосходно — лучше мужчин. По словам современника, «Революция выявила слабости сильного пола: лживость, трусость и эгоизм. Женщины, напротив, посреди всего этого кровавого содома проявляли лучшие качества своей души и рисковали всем, чтобы дать нуждавшимся убежище и утешение». Болье, чья любящая супруга не вынесла тягот Революции, высказывался о своих соотечественницах с таким же уважением: «Они проявляли необыкновенную проницательность, постоянство, смелость и в час опасности намного превосходили мужчин. Друзья и братья избегали братьев и друзей. И только женщины оставались совершенно бесстрашными и до конца преданными».{213} Они вели себя с той самоотверженностью и спокойным sang-froid*, которые сопутствуют любви в ее величайшие моменты.
Бурный период свободной любви, гражданских браков и легких разводов, последовавший за Революцией, продлился недолго. Лидерам Революции вскоре пришлось признать, что правильно организованная, упорядоченная семейная жизнь — основа здорового общества. Их ужасало количество женщин, желавших развестись с супругами (только в одном Париже за первый год 3870 прошений из 5994 были о разводе), и авторы нового Гражданского кодекса (вышедшего в 1804 году в период консульства) поспешно восстанавливали авторитет мужа и охлаждали пыл жен, законами привязывая их к дому.
Вождями Революции двигали довольно искренние побуждения. Они были убеждены, что причина безнравственности, царившей в Версале и аристократической среде, кроется в основах, на которых до 1789 года зиждилась семейная жизнь: каноническом праве, браке, считавшемся таинством, и патриархальном единстве. Поэтому они уничтожили все, что мешало людям заключать между собой свободные, светские и добровольные союзы, а внебрачных детей уравняли в правах с законнорожденными. Но у них не было намерения уничтожить семью — наоборот. Они учредили День супружеских пар и День сыновнего долга, разработали систему детских пособий. Их основной ошибкой было то, что они вместе с Руссо верили, будто человек по натуре своей — существо чистое и доброе, и только неправильное воспитание может исказить его природу. Однако зрелища, представшие вскоре глазам революционеров, повергли их в шок.
«Наша безнравственность,— писал Луи Маделен,— заставляет иностранцев краснеть. Между родителями и детьми воцарились небывало фамильярные отношения. Чувства семьи больше нет». Молодежь несколько отбилась от рук — и это было вполне естественно. Молодые люди твердо решили жить весело, но тяга к ужасам уже закрепилась у них в генах. Первые несколько лет память о гильотине неотступно следовала за ними как зловещая тень. Люди были одержимы танцами; сотни публичных балов часто посещались задиристыми парнями и девицами, усвоившими новый, причудливый стиль одежды и речи. Странные это были балы... аристократы из Сен-Жерменского предместья стали устраивать «балы жертв», завсегдатаями которых были дети настоящих жертв Революции, с раскрашенными, напоминающими посмертные маски лицами и повязанными вокруг шеи красными лентами. Но вскоре это явление кануло в Лету, короткий отзвук террора затих, и жизнь снова потекла по более спокойному буржуазному руслу. В конце концов, ведь именно буржуа вызвали Революцию, и им суждено было играть доминирующую роль в течение всей новой эры. Молодых людей с революционными взглядами на брак и любовь в обществе не поддерживали.
Любопытный пример тому дошел до нас в виде дневника странного молодого человека.{214} Огюстен Дюмон был учителем в парижской школе, серьезным юношей из зажиточной буржуазной семьи, который немного учился медицине до того, как его призвали в армию (когда послереволюционной Франции угрожала образованная соседними европейскими странами коалиция). Он интересовался новыми идеями и в часы досуга посещал в доме одной из подруг его матери демонстрации магнетизма. Там он познакомился с Софи Бель, любовницей его приятеля Пеле.
После «магнетического сеанса» tete-a-tete Софи стала любовницей Огюстена. Он, будучи человеком с принципами, на другой же день отправился к Пеле, чтобы признаться ему в случившемся, и тот, похоже, был скорее удивлен, чем задет. Однако интрижка Огюстена с Софи была непродолжительной. «Я не принадлежу к числу людей, которые внушают любовь»,— признается он в дневнике.
Вскоре после этого семья всерьез занялась вопросом о женитьбе Огюстена. Подходящей невестой для сына родителям показалась дочь их друзей, Дюссеров, по имени Люсиль. Между семьями завязались обычные в таких случаях переговоры. Огюстену девушка показалась очаровательной, но — действительно ли она любит его? Он послал ей письмо (длинное и ужасно запутанное), чтобы выяснить ее истинные чувства. Поскольку молодой человек в своих записях больше не возвращается к этому вопросу, можно сделать вывод, что ответ невесты был обнадеживающим.
