Огюстен, по-прежнему полный «прогрессивных» революционных теорий, не верил в свадьбы и поражал своих будущих родственников, излагая идеи, которых ни один буржуа не мог одобрить. «Свадебная церемония — лишь формальность, значение имеют только чувства». Короче, Огюстен желал, чтобы Люсиль стала его фактической женой до того, как будет совершена общепринятая церемония. Мадам Дюссер была шокирована, и Огюстену пришлось уступить буржуазным обычаям, которые он ненавидел. «Я никогда не смогу осуществить на практике ни одну из моих философских идей»,— писал он в своем дневнике.
Наконец наступил день свадьбы — гражданская церемония утром и венчание в церкви вечером. Ко всеобщему удивлению, Огюстен, пожелав невесте доброй ночи, оставил ее. Она вернулась домой с родителями. Так продолжалось три дня. Днем он обращался с Люсиль как нельзя более нежно, но на ночь неизменно возвращался к себе. Запись в дневнике Огюстена объясняет его странное поведение. «Я не хочу совершать поступки, которым положено идти от сердца, так, как диктуют мода и обычай. Я хочу дать Люсиль время привыкнуть ко мне, хочу распределять наши эмоции так, чтобы не израсходовать их все за один день». К счастью для Огюстена, Люсиль, похоже, сумела понять своего эксцентричного мужа. Ее спокойное влияние истинной bourgeoise вскоре исцелило его от странностей и превратило в обыкновенного, лишенного воображения гражданина; больше он не делал каких-либо записей в своем дневнике. На протяжении нескольких первых послереволюционных лет похожие случаи, должно быть, имели место во многих буржуазных семьях.
Когда грянула Революция, любовь того рода, какую мы считаем наиболее типичной для восемнадцатого столетия — порождение аристократического досуга и изысканной шутливой болтовни, салонный тип любовного состязания, ведущий свое происхождение от средневековых судов любви,— исчезла. Ее приверженцы умирали с достоинством, которого не устыдились бы герои Корнеля и которое они так редко проявляли при жизни. (Мадам Виже-Лебрен отмечала, что массы имели бы к ним больше сочувствия и террор прекратился бы скорее, если бы они были не так хладнокровны, идя навстречу смерти; благородное поведение раздражало чернь.) Даже на казнь их сопровождала комедия. Мадам де Монако, из опасения показаться бледной от страха в свой последний миг, тщательно нарумянилась, прежде чем взойти на телегу. Такое мужество перед лицом смерти заставляет нас забыть о расчетливости и цинизме, который эти же люди проявляли в любви на протяжении трех четвертей столетия.
Салоны, руководимые утонченными женщинами, снова появятся в следующем веке, но им уже не суждено повторить предыдущие: в них будет больше чистой литературы, серьезности и политики. Однако новому обществу потребуется время, чтобы научиться изысканности и смягчить свои звериные инстинкты. Начиналась новая, неспокойная эпоха, в которой, однако, не было недостатка в свежих идеях, касавшихся любви.
Часть пятая. Девятнадцатый век: романтизм и материализм
Какая из двух сил — любовь или музыка — возносит людей до величайших высот? Это трудный вопрос, хотя, похоже, на него следует отвечать так: музыка способна дать представление о любви, тогда как любовь не может дать представления о музыке. Но для чего отделять одно от другого? Это два крыла души.
Гектор Берлиоз
Глава 1. Наполеон — солдат-император
После Революции наступили новые времена: ни короля, ни двора, ни салонов более не существовало, зато было множество героев-военных и недавно разбогатевших поставщиков, обеспечивавших нужды армии. Манеры были грубыми, любовь — брутальной. Могло показаться, что изящество манер, тщательно отшлифованное на протяжении предшествующих столетий, отброшено навсегда, без того, чтобы его место заняли какие-либо другие добродетели, достойные упоминания.
Однако мало-помалу вокруг пяти руководителей постреволю-ционного правительства, или Директории, начало образовываться новое общество, в котором женщины играли немаловажную роль. Организатором этого нового общества был не Бонапарт, а сладострастный Баррас{215}, который в то время не имел большого опыта в общении с дамами и с большим подозрением относился к «нации, предававшейся галантности», но столичное женское общество вскоре сразило его наповал. «Из всех стран на земле есть только одна,— восклицал Баррас,— где женщины достойны того, чтобы стоять у кормила. Женщине следует провести шесть месяцев в Париже, чтобы начать осознавать, как далеко простирается ее владычество. Женщины здесь красивы как нигде в мире, и скоро они станут играть важную роль».
Во времена Директории, когда общественным условностям не придавали особого значения, любовь сводилась к тому, чтобы возбуждать желание и удовлетворять его как можно скорее. Французы в то время не могли похвастать изящными манерами и, соответственно, не отличались деликатностью в делах любви. Брачные узы не считались препятствием для удовлетворения животных инстинктов. По грубому описанию Камбасереса{216}, это была «природа в действии», и жены меняли мужей, не придавая этому большого значения.
Наполеон говорил: «Любовь — это занятие для лентяя, диверсия для солдата, капкан для правителя». Его тревожили мысли о вредном воздействии, какое любовь оказала на монархов, таких как Генрих IV и Людовик XIV, и, придя к власти, он был полон решимости не позволять женщинам иметь политическое влияние в стране. Тем не менее сам он испытывал физическое влечение к актрисам «Комеди Франсез», и особенно к тем, кто играл благородных героинь — Федру, Гермиону, Андромаху и Ифигению{217}. Одной из наиболее прославленных актрис была мадемуазель Жорж, которая в Мемуарах поведала о своих приватных беседах с Бонапартом. Актриса до такой степени преклонялась перед императором, что постоянно носила на корсаже его эмблему — фиалки; из-за этого символического букета она была вынуждена покинуть «Комеди Франсез» после Реставрации. Связь актрисы с императором продолжалась с 1802 по 1804 год, и несчастная Жозефина сходила с ума от ревности. Всякий раз, когда у нее возникало подозрение, что император «принимает» мадемуазель Жорж, она, со свечой в руке, кралась на цыпочках к дверям его спальни, чтобы подслушивать. Чувственная креолка, о которой молодой Бонапарт однажды написал: «Я никогда никого не любил, кроме Жозефины,— это первая женщина, которая когда-либо была обожаема мною»,— потеряла свою империю вскоре после того, как ее любовник завоевал свою.{218}Нельзя сказать, что Бонапарт был нежным любовником. Женщинам, которых привозили к нему, приходилось ждать, когда он покончит с работой. Иногда, когда государственных дел оказывалось слишком много, Наполеон приказывал лакею отвезти даму домой. Он мог быть и мелочным. Тереза Бургуэн, танцовщица, бывшая на содержании у Шапталя, министра внутренних дел, проболталась ему о прежних отношениях с его величеством, и Наполеон решил наказать обоих. Однажды Шапталя вызвали в Тюильри в одиннадцать вечера. Не успел он уехать, как в дверь постучал второй посланец императора, с запиской, в которой Наполеон приглашал в Тюильри и Терезу. Наполеон и министр были заняты обсуждением документов, когда лакей объявил: «Сир, дама приехала». Наполеон сказал: «Проси ее войти». Заметив ужас, которым преисполнился увидевший свою любовницу министр, Наполеон преисполнился злорадного наслаждения. «Ждите меня в той спальне»,— холодно приказал он, указывая на дверь в другом конце кабинета. Затем, спокойно повернувшись к министру, любезно спросил: «Ну так на чем мы остановились?» Бедняге нелегко было сосредоточиться, но император еще час не отпускал его. Когда Шапталь покинул Тюильри, Наполеон вызвал лакея: «Скажите молодой особе, что она может ехать домой. Ее роль сыграна». Министр подал в отставку на следующий же день.
Мадам Реньо де Сен-Жан д’Анжели осмелилась критиковать императора, который этого не выносил. Однажды вечером, в разгар бала, он подошел к ней и громко заметил: «Знаете ли вы, мадам, что выглядите намного старше?» Мадам Реньо покраснела и ответила: «Сир, мне трудно было бы перенести сказанное вами, будь я настолько стара, чтобы меня тревожили подобные реплики». Ей было двадцать восемь лет.
Хотя Бонапарт не был светским человеком, но, превратившись из первого консула в императора, он вскоре осознал, что послереволюционному высшему свету недостает образования и изысканности. (Когда графиня де Жанлис, покинувшая страну во время Революции, возвратилась в Париж, она была шокирована тем обстоятельством, что «самые светские женщины принимают гостей не только лежа на софе, а даже не прикрыв ступни! Малейшее движение позволяет видеть их лодыжки и часть икр. Этот недостаток скромности, умаляющий очарование женщин, делает совершенно непристойными их общий вид и манеру поведения!» На вечерах с чаем и индейкой у финансистов-нуворишей вроде Уврара, скупившего замки Ренси, Марли, Люсь-енна, Сен-Гратьен и другие, темы бесед ограничивались модой, разводами и последними банкротствами, а дамы сидели отдельно от мужчин.)
