Оттого и решить ничего не может (ибо соединить человекаработника можно не с «климатом», а с душой же, с порой, не с «почвой», а с кожей и телом) Левин, упирается в то, что мужик не хочет работать, — и надрывается, и ищет выхода в изменении условий и хочет стимулировать, мастурбировать не стоящий фалл, не работающий инструмент, но тот после всякого искусственного взбадривания снова опадает! отлынивает работник чует обман в барине и его замыслах И это не просто предубеждение (от веков эксплуатации помещиками) крестьян, но из твердого убеждения и верного знания, что барин, живущий на втором этаже, в каменных палатах да уже наполовину в городе и выдумывающий из книжек, не может так чуять запроса земли, что ей надо, как крестьянин, сидящий в дереве избы на земле — прямо голой, тело мужика ее нюхом чует- как собака — дичь Обман в предложениях Левина лишь на поверхности можно толковать так, будто крестьянин чует своекорыстие барина Нет, подвох здесь глубже крестьянин чует, что барин ошибается против земли, обмануть хочет ее работников, и сам обманывается, по недоразвитию новоумению Как, глядя на дорогую, родную, поблекшую, постаревшую, похудевшую, измученную жену или сестру, тебе хочется еепогладить, слезы утереть, утешить, успокоить, — те именнопожалеть — приголубить, но пронзать, рвать и терзать вспарывать, вспахивать нет никакой охоты вожделеть к ней не можешь, желать ее, алкать (значит — съесть, проглотить — погубить), но именно сохранить ее в неприкасаемости и унежить — вот что хочется, — так и русская земля, видно, хочет к себе именно такого- супружеского как братски-сестринского, с легким акварельным оттенком желания — лишь бы, лишь бы фалл вставал, плуг пахал и семя имело б канал для просочения, но не для страсти И потому в России ретивый начальник, все замышляющий, переделывающий, что шибко активничает и торопится, — самый дурной это самодрочащийся в пустоте фалл- всех теребит без толку, и все равно у него ничего не выходит 19 III 67 Итак, продолжаем исследовать чего ради святость, летучесть, легкость души в русском народном человеке (мужчине), его не коренность, но легкая переносимость, беззаботность, довольство малым, пренебрежение к «материальным благам» юродивость, даже отвращение от хлопотливого свиванья долговечного гнезда? Такой характер мужского начала, наверное, взыскуется женским, поскольку оба они должны составить целостного Человека по-русски, образ русского Двубого Так вот: каково вожделение, страсть, притяжение и желание, чтоб как с ней обращались — у России, женщины, матери-сырой земли, если взять ее как субъект русской истории? Каков тип русского влагалища и его воля к народу и государству9
Очевидно, не столь глубоко оно, сколь широко. Волга — влагалище) в песне «глубока, щирока, сильна»; но первое не совсем верно: плоски и мелководны русские реки, озера, недаром легко переходят в болота — общую нерасчлененную сырость. Глубоки воды и женские страсти в горных озерах, в морях-океанах, а это все — Море-Окиян — за пределами России. Зато русские страсти разметисты — в ширь, в разгул, как душа — нараспашку: ветер-ветер
Плодородящий слой земли в России не глубок даже в среднеевропейской полосе — не говорю о Сибири, где вечная мерзлота с глубины 1–1,5 м вообще препятствует проникновению к глубинной жизни. Везде, значит, в России остается лишь выход к жизни широкой и возвышенной
Глубокая вспашка вредна и в сероземе среднерусской полосы: рыхлит, выветривает, убивает сыроземность, теплоту и влагалищность самого плодородного и жизненно чувствительного поверхностного слоя тела русской земли. Но и русская женщина, хоть телом пространна, дебела и вроде бы и глубока, когда распрострется, чувствительный огневодный — эротический слой имеет именно на поверхности, а далее вглубь — вечная мерзлота. Оттого хочет, чтоб ее гладили, били, мяли (все по вне: синяки и кровоподтеки — сладострастие русской бабы), а в соитии ей сладко, когда ей разворачивают губы, ходуном ходят, расширяя ее воронку, толкаясь в разные ее бока. Снова слова народные припоминаются тут: «Эх, Семеновна, баба русская: ж… толстая, п…. узкая». Или: «п…. - не улица: прогребешь — так стулится». Это свойство болотистой земли: послушно разверзаться — и свертываться: опять тесна и готова к любому расширению. Недаром и «полезные ископаемые» в России залегают близко к поверхности и разрабатываются открытым способом (Курская магнитная аномалия, гора Магнитная — целый нарост плодородия не в глубь, а под кожей прямо); вообще весь Урал — как внематочная беременность: недра выворочены, подняты вверх; то же нефть волжская — в отличие от глубокой бакинской и т. д. И слой залегает не глубоко, но на большой территории. Я понимаю: в Грузии ископаемые — недра обнажаются при глубоких сбросах и складчатых горообразованиях. А здесь мирные сглаженные холмы (не горы даже) — выветренные и обнаженные. Оттого и фалл русского мужчины не столь длинен и остер и тонок (как у народов более южных, типа минаретов, что приспособлен, как бур, для глубинной работы — в песках колодец бурить), но короток, широк и толстошей, как барабаны глав русских церквей, кряжист и загребист, чтоб вширь поддавать и разворачивать. «Маленький буёк в п…. королек», — говорится
В России фалл не столь длинен и остер должен быть. Пусть короток (в России небо нависшее, низко), да широк — коренаст и кряжист. Недаром стишок есть: «Возле речки — неширокой/ Старичок жил — невысокий./ Жил лениво, спал, посапывал:/Семя он себе накапливал./ Ка-ак накопит, ка-ак нальется — /Цельный год потом (гр)ебется». Эта байка — тоже бабье слово (от бабы и я ее слышал): старичок-снохач, крепкий, загребистый, сухостой Распутин. И речка — вода (женщина), и речка (влагалище) — неширокая. «Вот это интересно: Девка толста — кунка тесна» — сибирское слово (от Владика того же). А старичок-фалл при ней — кряжист, широк в кости и налитой
И ритм русской жизни в байке этой зафиксирован: долготерпение, уметь ждать; зато раз в кои-то веки — будет разгул, запой, досыта. Владимир Максимов! писатель, когда зашел ко мне домой и я поставил полбутылки (что было), предложив выпить, — сказал: «Я не выпиваю». Я понял: «Я — пью», т. е. не размениваюсь по мелочам. Зато отдается очистительным загулам и промывательным душу запоям
Но это значит, что у России — той женщины, что распростерлась, еще по образу Ломоносова: от китайской стены до Каспийских степей, — вечная жажда, точнее, — кожный зуд: чтоб ее покрыло («покрыть» — и термин случки животных) населением, чтоб человечками насел на нее народец повсюду. При неглубоком плодородном слое земли и при ее бесконечной распростертости, ясно, что России не столь хочется, чтоб народ укоренялся и углублялся в нескольких точках (что становятся ей больно раздражительны, как язвы на теле и местная сыпь), но чтоб непрерывно расселялся, двигался по ней, метался и мотался по ее дорогам, как странник — божий человек и перекати-поле, нигде надолго не задерживаясь. Летуны, «шатуны» — недаром есть и секта такая в русском христианстве. И обилие бесприютных, блатных, разбойных — птиц большой дороги, ее обслуживающих и клюющих, — постоянный фактор русской жизни: всегда кто-то в «бегах», «в нетях», на отхожем промысле, на вербовке по договору, на поселении и в ссылках, на каторге, в лагерях, в командировке — временнообязанные, на военной службе, по путевке райкома — брошен на целину или укрепление
Россия с неизбывной ее жаждой к никак не могущей совершиться колонизации (от Ермака до освоения целины), что еще отметил В. О. Ключевский, вселяет этот зуд — «охоту к перемене мест» и чувство необязательности именно этого места — в население. Оттого слаба здесь «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», — что чутко отметил Пушкин: т. е. недостаточно преемственности и традиции, в глубь веков, т. е. по вертикали на одном месте — уходящей (Чаадаев тоже об этом горевал), а всяк и всякое общество начинает словно на пустом месте
Точнее: есть в России преемственность не столько по вертикали, но постоянно действующее силовое поле разметыванья, выкорчевывающее людей с несколько насиженных и обжитых[109] мест и выбрасывающее их в другие И они поэтому — эти новые места — не чужие, но скоро такие же свои, родные, но, правда, без особой привязанности и с готовностью быть опять унесенными ветром Итак, в России традиция — прерыв и сметание традиций, т. е. отсыл вертикалей — в горизонтали Традиции в России не вглубь уходят радиусами, — но дорогами по окружности и ее касательным в мировое пространство расходятся (Вот почему здесь в космос естественно первыми было слетать) Эти тяготения море зовет, Сибирь зовет, космос зовет, комсомол зовет- откликнуться на призыв, «Эхо»-русского поэта и т. д. — все эти, съемные и снимающие сигналы интимны и родны для слуха русского человека, а не бурчанье и чревовещанье земли и отеческих могил: «Не в наследственной берлоге, / Не средь отческих могил, / На большой мне, знать, дороге / Умереть господь судил» (Пушкин) Вот почему «Из края в край, из града в град / Судьба, как вихрь, людей мятет, / И рад ли ты или не рад, — / Что нужды ей? Вперед, вперед!» — так расширил Тютчев стихи Гейне «Es treibt dich fort vom Ort zum Ort «И когда Маяковскому понадобилось создать соборный образ русского мужчины, адекватный той ломоносовской России, распростертой от Великой Китайской стены, с уральскими грудями, — то, естественно, явился ему образ Ивана, что носится по дорогам, чтоб быть вездесущим, из края в край пропахивать вширь лоно России! «Россия / вся / единый Иван, / и рука / у него / Нева, / а пятки — каспийские степи» И что он делает? «Идем! / Идемидем! / Не идем, а летим! / Не летим, а молньимся / Идти! / Лететь! / Проплывать! / Катиться!» И когда в русском переплясе поют- «Эх, яблочко, да куды котишься? / Ко мне в рот попадешь — не воротишься», — это же песня русского влагалища: оно, гребаное в рот, — сладострастно поджидает катящегося русского мужичонку — колобок молодой — яблочко наливное где-нибудь на сахалинской каторге — воронежского парня (Не случайно есть и такая травестированная божба «В рот меня гребать — слоеным пирожком!» Опять, кстати, матерное слово выдает, что субъект слова здесь не мужчина, а женщина, мат, значит, — слово России, а не народа русского) И образ целостного Человека у Горького в поэме не случайно таков, что Он, Человек, — идет, все вперед и выше! (Человек в поэме «Человек» литовского поэта Межелайтиса, в народе-земледельце, плотно оседлом и неподвижном, — стоит, воздев руки и вросши в землю) Но благодаря этому кожному зуду России, человек-мужчина, вырастающий искони в ее разметывающем магнитном поле, отродясь привыкает к тому, что его в любой момент могут содрать с места, так что перестает делать даже тот минимум глубинной вспашки: работы, возделыванья по вертикали, — который все же требуется русской матери-сырой земле. «Левин () продолжал излагать свою мысль, состоящую в том, что русский рабочий имеет совершенно особенный от других народов взгляд на землю (.) Этот взгляд русского народа вытекает из сознания им своего призвания заселить огромные незанятые пространства на востоке» (Анна Каренина», ч VII, гл. III). Но это значит, что он, предчувствуя возможность снятия себя с места, ощущал себя постоянно временным жителем здесь — даже там, где родился и умирает, всю жизнь недвижно прожив. Оттого он и работал здесь как-нибудь, перебьемся, нехай — небось сойдет, обойдется (все от корня «идти»), образуется, надеясь на авось да небось и что кривая вывезет «Авось» — есть твердая и именно реалистическая категория русского быта (бытия) — и означает, что действительна в России как раз возможность вообще — т. е. всякого бытия, чего угодно, любого чуда, чего и не предположить, — и вечно ожидательно умонастроение русского народа..
