шелковиц там отродясь не водилось, зато водилось море разливанное пьянства и мордобоя, и еврейский мой папа тоже принадлежал к дискриминированному национальному меньшинству, да еще и отсидевшему, а русский дедушка к меньшинству социальному, проведя лет десять в бегах от раскулачивания, – и при этом папа был всеобщим любимцем, почти фольклорным персонажем, а дед лучшим токарем на чумазом заводишке, чем он до крайности гордился: «Я металлллист!» И в нашей покосившейся хибаре с провисающим потолком никогда не ощущалось никакой пришибленности, а годы испытаний всегда вспоминались с шутками и гордостью: выжили ж таки!
Первый образ мира ребенок получает не от Сталина и не от Чаушеску, а от папы с мамой, а затем от дружков по детским играм, и вот в этих-то пунктах лирическая героиня Герты Мюллер с искренностью в прозе демонстрирует, что изображенный ею душный гадкий мир есть не что иное, как мир ее собственной души, которую уж никак не Чаушеску покарал полным отсутствием роскошеств любви, радости, сострадания и великодушия.
До некоторой степени это даже кара за грехи отцов: именно от отца-эсэсовца героиня получила первые уроки холодности и жестокости. Что же до игр с детьми…
«Ребенок сам не свой от зависти, так как другим детям играется лучше, чем ему. И от жадности, так как он не хочет, чтобы другие брали то, что принадлежит ему. Но еще и от страха, что останется в одиночестве. Ребенок не хочет быть завистливым, жадным и трусливым, однако все больше поддается зависти, жадности и страху. Ребенок кусает и царапает других детей. Злющая, упрямая тварь, он отгоняет других детей и мешает им играть, хотя еще недавно ему самому так хотелось поиграть вместе с ними».
Вот разгадка: исходный импульс вовсе не жажда свободы, борьбы с действительно мерзким режимом и его отвратительным капитаном Пжеле, чьи щупальцы, если верить рассказчице, дотягиваются аж до Германии, – исходный импульс – зависть к счастливчикам, которым лучше играется. А уже из личной отверженности героини от мира обычных человеческих радостей шьется романтический плащ борца. Таковы же и ее друзья Эдгар, Курт и Георг, тоже до такой степени лишенные индивидуальности (но не лишенные хотя бы имен), что совершенно невозможно запомнить, кто Курт, а кто Георг. У них вроде бы имеются какие-то художественные поползновения, но никакое собственное дело не захватывает их настолько, чтобы они могли забыть о ненависти к народу, среди которого вынуждены жить, – именно к народу, а не к диктатуре: страстно они могут говорить лишь о ненависти к окружающим. «Каждый считал себя никудышным и порой жестоко страдал от тщеславия». И только когда героиня «наложила кучу» в банку, чтобы вымазать стену капитана Пжеле, – только тогда в романе появляется что-то теплое.
Нет, еще героиня встречается в лесу с женатым любовником, который называет ее соломинкой, – но что такое соломинка в лесу – навоз. И когда любовник вместе с женой погибает при попытке перейти границу, заметных страданий героине это не причиняет: все это так, разогнать кровь.
И вот такая-то обиженная Богом персона, ни разу в жизни не заглянувшая в души людей, среди которых прожила три главных десятилетия, объявляется правдивым отобразителем их жизни!
При этом политически госпожа Мюллер дама серьезная – в 1997 году она вышла из германского ПЕН-клуба в знак протеста против объединения с его отделением в бывшей ГДР: видимо, гэдээровцы недопокаялись за сотрудничество с коммунизмом, тогда как на их западных коллегах, очевидно, не лежало ни пятнышка. Тем более на самой фрау Мюллер: в 1979 году она (по ее словам!) потеряла работу из-за отказа сотрудничать с Секуритате, хотя уже в 1982 году опубликовала на немецком языке в той же Румынии свою первую книгу «Низины», – по нашим меркам, товарищ Чаушеску был на удивление отходчив, у нас бы ты хрен после такого что-нибудь опубликовал.
А свою, может быть, главную книгу «Качели дыхания» (СПб., 2011) о мытарствах румынских немцев, в 45-м депортированных в Россию для восстановления разрушенного «народного хозяйства», Герта Мюллер намеревалась писать вместе со своим другом поэтом Оскаром Пастиором, прошедшим эти круги советского ада. Она, по его рассказам, исписала несколько тетрадок, а затем Оскар внезапно умер, и ей пришлось дописывать книгу одной – от лица молодого человека с рутинными для европейских бестселлеров гомосексуальными наклонностями: «Моя мать и отец, отец в особенности, были, как все немцы в нашем городке, убеждены в красоте золотистых кос и белых гольфов. Они верили в прямоугольник усов Гитлера и в то, что мы, трансильванские саксы, относимся к арийской расе. Моя тайна, хотя бы с чисто телесной стороны, являлась величайшей мерзостью. К этому еще примешивалось – поскольку с румыном – осквернение расы».
При этом молодой человек в рамках гитлерюгенда (это в Румынии!) проходит спортивную и идеологическую муштру с ее викингами и вотанами на «товарищеских четвергах», а затем его «соседи, родственники и учителя уходили на войну, шли к румынским фашистам или к Гитлеру». Но когда он на русской каторге надрывается на грязной тягчайшей работе и голодает на грани умирания (историки спорят, больше или меньше миллиона вымерло от послевоенного голода в самой России, но о голоде «хозяев» в «Качелях» нет ни вздоха), ему ни разу не приходит в голову, что есть хоть какая-то связь между верой его родителей в гитлеровские усы и его каторжным восстановлением искореженных неизвестно кем фабричных печей и градирен, герой лишь подчеркивает, что лично он не принимал участия в войне, над всем царит уж такое человеческое, слишком человеческое чувство: мы невинные жертвы, а наши конвоиры отвратительные садисты. Но что такое коллективное покаяние без коллективной же готовности принять кару! Разумеется, такого просто не бывает, но зачем тогда изводить еще живых блокадников, а также их детей и внуков слащавой ложью со скрытым упреком? Интересно, кстати, как оценили бы блокадники пайку депортированных: 600 граммов хлеба за легкую работу, 800 – за среднюю, 1000 – за самую каторжную?
Книга ужасно оскучнена глубокомысленными вычурностями типа «чудовищная нежность запутывается в ощущении своей вины иначе, чем намеренная жестокость», «карьер сбивал с толку – как отпечаток большого пальца ноги», но неиспорченные фрагменты производят все-таки сильное впечатление (хотя «Нагрудный знак ОСТ» Виталия Семина и сильнее, и глубже, пусть там и не встретишь таких достоверных русских фамилий, как Шиштванёнов). «Качели» вышли в один год с присуждением Нобелевской премии, а в следующем году стало известно, что Оскар Пастиор с 61-го по 68-й, пока не покинул Румынию, числился-таки осведомителем все той же Секуритате.
Тем не менее железная антикоммунистка
