меньше заботиться о памяти. Тамус же отвечает страстными выпадами против софиста и лжеца Сократа. Он отбросил все критерии истины, выставляет мудрых людей мальчишками, злонамерен в рассуждениях; он ничего не знает о Боге и не отыскивает его по следам и теням в
fabrica mundi; он ничего не способен постичь из того, что есть прекрасного и доброго, ведь душе недоступны подобные вещи, когда она скована страстями тела, а он потворствует этим страстям, прививая алчность и гневливость; он погряз в материальной тьме, хотя похваляется высшим знанием:
…поскольку пока не проявился mens и люди ввергнуты в горнило (crater) перерождения, напрасно ищут они славы в восхвалениях 635.
Здесь вновь отсылка к герметическому перерождению, к тому погружению в горнило (crater) перерождения, которое составляет тему четвертого трактата из Corpus Hermeticum: «Разговор Гермеса с Татом о Кратере, или Монаде» 636.
Сократ пытается защищаться и контратаковать, в частности попрекая Тамуса тем, что тот за всю жизнь не написал ни слова. Но с точки зрения темы диалогов этот ход был ошибочным. Тамус побеждает Сократа, отвечая, что пишет в «местах памяти» 637, и прогоняет глупого грека.
Представление о греках как народе поверхностном, вздорном и неспособном к глубокой мудрости имеет давнюю историю, но лишь в троянско-греческом противостоянии, где именно троянцы представали людьми более мудрыми и глубокими 638. Антигреческие диалоги Диксона возобновляют эту традицию, но у него высшую мудрость и доблесть представляют египтяне. В противопоставлении греков египтянам сказалось, вероятно, влияние на Диксона шестнадцатого трактата Corpus Hermeticum, где царь Аммон утверждает, что не следует этот трактат переводить с египетского на пустой и мишурный греческий: «действенная сила» египетского утратится в переводе на этот язык 639. Из используемого им платоновского отрывка он должен был знать, что Аммон и Тамус – это один и тот же бог. Это могло натолкнуть его на мысль сделать Тамуса из платоновского рассказа оппонентом греческой никчемности, олицетворяемой Сократом. Если Диксону попадался на глаза шестнадцатый трактат Corpus Hermeticum в переводе на латынь Людовико Лаццарелли, 640 то ему мог быть знаком и Crater Hermetis («Кратер Гермеса»), сочинение Лаццарелли, в котором описывается передача герметического опыта перерождения от учителя к ученику 641.
Когда Меркурий цитирует места из Hermetica, он, по определению, цитирует свои собственные работы. Он говорит как Меркурий Трисмегист, в герметических рукописях – учитель древней египетской мудрости. Тот же Меркурий обучает «внутреннему письму» оккультной памяти. Ученик Бруно совершенно отчетливо показал то, что было понятно уже из работ о памяти самого Бруно: искусство памяти, как он учил ему, очень тесно связано с герметическим религиозным культом. Темой наиболее интересных диалогов Диксона является то, что «внутреннее письмо» искусства памяти дает представление о глубине и духовных прозрениях египтян, несет с собой египетский опыт перерождения, как он описан Трисмегистом, что составляет противоположность греческой фривольности и поверхностности, звероподобным повадкам тех, кто незнаком с герметическим опытом, не постиг гнозиса, не видел следов божественного в fabrica mundi, не стал обладателем божественного, отразив его внутри себя.
Отвращение Диксона к тем чертам, которыми он наделил греков, было настолько сильно, что он отрицает даже, что искусство памяти было изобретено греком Симонидом. Искусство это изобрели египтяне 642.
Важность этого сочинения, возможно, абсолютно несоразмерна его объему. Ведь Диксон даже яснее, чем сам Бруно, показал, что бруновская память основывается на герметическом культе. Искусство памяти Диксона является лишь более или менее точным отражением «Теней». Важнейшая часть его небольшого труда – это диалоги, продолжающие диалоги «Теней», где приводятся дословные цитаты из герметических трактатов о перерождении. Здесь безошибочно угадываются сильные герметические влияния религиозного характера, сопряженные с герметическим искусством памяти.
Вероятность того, что диксоновский Сократ – это сатирический портрет Рамуса, возрастает, если учесть тот факт, что стрела угодила в цель и подстегнула «Г. П. Кембриджского» к атаке на нечестивую искусную память Диксона и к защите Рамуса. Посвящая Antidicsonus Томасу Маффету, Перкинс говорит, что существуют два типа памяти: в одном используются места и umbra, в другом – логическое расположение, как учил Рамус. Первое начисто лишено смысла, и только второе – единственно истинный путь. Отбросив прочь всех этих дутых мемориографов – Метродора, Росселия, Ноланца и Диксона, мы должны твердо держаться столпа веры рамистов 643.
Ноланец – вот имя, в котором вся суть дела. Джордано Бруно из Нолы, год назад бросивший вызов Оксфорду в своих «Печатях», явился подлинным инициатором этих дебатов. Перкинс видит в нем союзника Метродора Скепсийского и доминиканца Росселия, автора трактата о памяти. Ясно также, что он знал о связи Диксона с Бруно, хотя, насколько мне известно, не упоминает трудов Бруно о памяти, всецело ополчаясь на его ученика, Александра Диксона, автора De umbra rationis.
Перкинс утверждает, что латынь Диксона темна, что здесь и не пахнет «романской ясностью» 644. Что использование небесных знаков в памяти абсурдно 645. Что все подобные бессмыслицы нужно напрочь отбросить, ибо дисциплинировать память может только логическое упорядочение, как учит Рамус 646. Что душа Диксона слепа и в своем заблуждении ничего не знает об истине и благе 647. Что все его образы и umbrae сущий вздор, а в логическом упорядочении мы находим естественную силу для запоминания.
Аргументы Перкинса полны реминисценций из Рамуса, он часто цитирует учителя дословно, указывая соответствующие места. «Открой свои уши, – кричит он Диксону, – и услышь слова Рамуса, говорящие против тебя, постигни безбрежный поток его гения» 648. Затем приводит отрывок из Scholae dialecticae о том, что логическое упорядочение имеет для памяти гораздо бóльшую ценность, чем искусство памяти, использующее места и образы 649, а также два пассажа из Scholae rhetoricae. Первый – обычное рамусовское провозглашение логического порядка основанием памяти 650, во втором рамистская память сравнивается с классическим искусством не в пользу последнего:
Из всех искусств помощь памяти может оказать порядок и расположение вещей, устанавливающие в душе, что есть первое, что второе, что третье. Что же касается мест и образов, о которых болтают невежды, они совершенно недейственны и заслуженно осмеивались многими мастерами. Сколько образов потребуется, чтобы запомнить «Филиппики» Демосфена? Единственное учение о порядке – это диалектическое расположение; только здесь память может обрести помощь и опору 651.
За «Антидиксоном» следует Libellus in quo dilucide explicatur impia Dicsoni artificiosa memoria («Книжица, в которой ясно излагается нечестивая Диксонова искусная память»), где Перкинс проходится по правилам Ad Herennium, о которых говорит Диксон, в деталях противопоставляя
