Брачная церемония следовала вскоре после обручения. По обычаю жених должен был послать невесте свадебные подарки, красивую, выстеленную шелком, корзинку, в которой были меха, роскошные отрезы бархата, старинные фамильные кружева, драгоценности, веер и молитвенник. Гражданская церемония предшествовала венчанию в церкви, как это делается и поныне. Мэр зачитывал статьи Гражданского кодекса о супружеском долге, и, после того как жених и невеста объявляли о своем согласии, а их родители — о своем разрешении, молодую пару объявляли мужем и женой.
Регистрационная книга преподносилась для подписи новобрачной; расписавшись, она предлагала перо мужу, который отвечал: «Благодарю, мадам». В первый раз ее величали столь желанным титулом.{250}
Свадьбы бывали первого и второго разряда — как и похороны. Первоклассные свадьбы происходили в соборе; портал распахивался после того, как в двери трижды стучал входивший в неф впереди молодой пары церковный сторож. Он был великолепен в своей треуголке, розовых шелковых чулках, в плюшевых штанах с красным поясом и башмаках с серебряными пряжками. Мисс Бэзем-Эдвардс, прожившая во Франции несколько лет, восклицала: «Где мы найдем более тесные, чем во Франции, союзы, более преданных мужей, более нежных жен?» — однако французские наблюдатели того времени так не думали. Размеры приданого возросли, деньги играли при сватовстве все более значительную роль, мужчины женились в более позднем возрасте, падение численности населения вызывало тревогу.
Современники жаловались, что учтивость умерла, но молодой англичанин, которому случилось немного пожить во французском замке, был поражен церемонностью своих хозяев. «Француз,— писал он,— если его представляют даме, подносит к сердцу левую руку со шляпой, склоняет голову, так что она оказывается на уровне руки, и, быстро выпрямившись, откидывает левую руку в бок, как бы говоря этим: “Я выброшу прочь мое сердце, если вы не примете его в дар”, и шаркает правой ногой, показывая тем самым, что при виде подобных прелестей мужчина не может оставаться безучастным. Если случится, что дама протянет мужчине руку, то кавалер, удостоенный этой чести, должен мягко взять ее — правой рукой или, если другая рука у него не занята шляпой, обеими руками — и поцеловать. Эти поклоны, как правило, делаются с серьезным выражением лица».
Этот же молодой человек был удивлен необыкновенной переменой, которая происходила с француженкой, стоило ей выйти замуж. Он отмечал: «Робость, застенчивость, молчание — все исчезает, как по мановению волшебной палочки. Вуаль разрывается в клочья, открывая вторую натуру, которой люди никогда не видели и о существовании которой вряд ли даже могли подозревать. Молодая особа, никогда ничего, кроме кадрили, не танцевавшая, ныне танцует вальс с мужчинами, которых она почти не знает».
Читать романы незамужним девушкам из «хороших семей» по-прежнему не позволялось, и мисс Бэзем-Эдвардс упоминает о восторге, с каким молодая женщина, вышедшая замуж в тридцать два года, впервые читала романы Виктора Гюго!
Любовники и любовницы
Мопассан в своих Conseils d'une grand-mere[273] приводит диалог бабушки, родившейся в восемнадцатом веке, и ее скромной внучки родом из девятнадцатого. В уста последней он вкладывает слова: «Брак — это свято». Старая дама не соглашается: ее сердце по-прежнему принадлежит ушедшему веку галантности. «Любовь священна,— отвечает она.— Между любовью и браком отсутствует какая бы то ни было связь. Вы вступаете в брак, чтобы создать семью, а семью создаете, чтобы составить общество, которое без брака существовать не может. Если общество — цепь, то каждая семья — ее звено. Когда человек вступает в брак, он обязан чтить общественный кодекс, объединять состояния, выбирать пару, принадлежащую к той же расе, действовать ради общей пользы, которую составляют дети и благополучие. В брак, дорогая моя, вступают один раз и потому, что этого требует общество, но любить можно двадцать раз, потому что к этому нас склоняет природа. Видите ли, брак — это закон, а любовь — инстинкт, который толкает нас на путь праведный или грешный. Инстинкты всегда одерживают верх надо всем, и неправ тот, кто им противится, поскольку инстинкты даны нам Господом, тогда как законы написаны людьми».
Мужчины девятнадцатого века противились своим инстинктам даже меньше, нежели их предшественники. Светские мужья тратили на дорогих cocottes[274] большие деньги. Мопассан высмеивает тогдашнее состояние дел в своем фривольном рассказе Аи bord du lit[275]. Герой рассказа, расстроенный муж, чья жена отказывается выполнять супружеский долг, обещает ежемесячно платить ей «за труды» известную сумму. «Пять тысяч франков в месяц,— требует его супруга,— или я вас отошлю обратно к вашим cocottes. Я потребую прибавки, если вы будете довольны».
Эмиль Золя, старательно собирая реалистические детали для своего романа «Нана», обнаружил, что ему для работы не хватает знаний о подлинной среде обитания demimondaines[276]. Художник Жерве, его приятель, любезно уговорил Вальтесс де ла Бинь, прославленную куртизанку, пригласить писателя на обед в свой великолепный дом на бульваре Мальзерб. Золя, ошеломленный роскошью декора, принялся обходить комнаты, останавливаясь возле каждого предмета, завладевавшего его воображением, делая пространные заметки и не обращая на остальных гостей ни малейшего внимания. Наконец всех пригласили к столу. Золя ничего не говорил, никого не слушал и в разговоре участия не принимал. Тем не менее, когда он наконец открыл рот, все напряженно подались вперед, ожидая, что знаменитый писатель скажет нечто блестящее.
Золя, доставая блокнот, спросил у хозяйки: «Какой высоты у вас потолок, мадам?» После обеда он спросил, нельзя ли ему увидеть ее спальню. Это было уже слишком. Вальтесс надменно отказала и попросила Жерве больше не приглашать к обеду Золя.
«Подлинно современное искусство любви должно быть озаглавлено Как рвать отношения»,— писал в своей книге De l`amour* (1891) Поль Бурже{251}. «Любовь,— добавлял он,— составляет одну десятую часть парижской связи; остальные девять десятых — это праздность, привычка, финансовый интерес и так далее. Конец каждой любовной интрижки похож на переезд — непременно что-нибудь да сломается. Много ли останется целой мебели, после того как вы переедете девять или десять раз?
Каковы шансы женщины обрести счастье с любовником? Из сотни парижских любовников двадцать примутся ее эксплуатировать, двадцать — скомпрометируют, двадцать — растлят, тридцать — неправильно поймут. Остается десять стоящих любовников. Но девять из них любовь утомит, поскольку их лучшие годы уже прожиты, а десятый непременно влюблен в кого-нибудь другого. Эта импотенция чувств — болезнь, присущая эпохам упадка, и с физиологической слабостью не имеет ничего общего».
Ловеласы наводняли свет. Восемь из десяти их были скорее подтянутыми, чем мускулистыми, скорее стройными и гибкими, чем крепкими. Но все они обладали жизненной силой и лучшими, чем у большинства, аппетитом и пищеварением. Они были сообразительны и хорошо одеты. Но основным их качеством был такт — тот такт, которым обладают у насекомых их чувствительные усы. И они обладали интуицией. Они сразу знали, какую женщину их ухаживания отпугнут, а какая готова отдаться. Они никогда не целовали руку слишком высоко над локтем, никогда не затягивали дольше положенного рукопожатие, не пожимали дамскую ножку под столом чересчур страстно (французы, заметим вскользь, всегда были великими мастерами пожимания ножек), не опускали вниз по возбуждавшей их любопытство линии шеи жадный взгляд... нет, они знали, где остановиться и как вести себя с подходящей женщиной, сообразно ее индивидуальному темпераменту. «Современный любовник,— писал месье Бурже,— не только человек рассудочного типа, но и, благодаря своему огромному опыту, бессознательный аналитик».
Любовницы? Месье Бурже описывал их как средневековых дам, низведенных с их башен. «В нашем современном обществе одна из величайших почестей, к которым может стремиться мужчина,— это иметь любовницу вне брака, для женщины же, напротив, отдаваться мужчине вне брака — величайший позор, какой только может пасть на нее». Ибо одно из самых экстраординарных проявлений мужского цинизма, как справедливо отмечал месье Бурже, это утверждение, будто в том, что в результате связи на свет может появиться младенец, женщины виноваты больше мужчин, словно существует разная степень ответственности для любовницы, которая забеременела, и любовника, который в этом повинен. Но, добавлял он, одно огромное различие все-таки есть: «Из сотни любовников ни один не рискнул бы пойти на свидание, зная, что в одном случае из тысячи это может кончиться для него беременностью и tout се qui s’ensuit[277], как это делает женщина».
