Началось голосование. Приступили к подсчету голосов. В Риме было 35 триб. Сосчитали голоса первых 17 — большинство было подано против Октавия. И тут Тиберий снова бросился к другу, «обнимал и целовал его на виду всего народа», заклиная не губить себя и не заставлять его совершать жестокость. На какую-то долю секунды казалось, что Октавий заколебался, — он взглянул вниз на глухо волновавшуюся толпу, и тысячи взглядов, полных смертельной ненависти, буквально обожгли его. Он представил себе все то унижение, весь тот позор, которые обрушатся на него через несколько минут, и содрогнулся. Но он овладел собой и твердо заявил, что решения своего не изменит и пусть Тиберий Гракх делает с ним все, что найдет нужным. Тогда Тиберий воздел руки к небу и, призвав всех богов в свидетели, что против своей воли подвергает товарища бесчестию, и сделал знак продолжать голосование. Последние голоса были сосчитаны. Большинство было против Октавия. И он стал частным человеком. По знаку Тйберия его вольноотпущенник стащил бывшего трибуна с Ростр.
Все эти дни народ, распаленный речами Гракха, буквально пылал ненавистью к Октавию. Но он не решался даже сказать ему резкого слова, боясь оскорбить священное и неприкосновенное лицо. Сейчас же, когда он стал частным человеком, толпа буквально ринулась его разрывать. Спас Октавия случай. На Форуме находился его раб. Увидав, что происходит, он кинулся к господину и заслонил его своим телом. Ему выбили глаза в свалке, но на несколько минут он сдержал толпу. А в следующий момент Тиберий буквально слетел с трибуны и прикрыл собой бывшего друга (Plut. Ibid., 11–12; App., В. С., I, 12).
После этого Тиберий совершенно спокойно поставил на голосование свой закон, и он был принят. Вечером народ, довольный и возбужденный, возвращался с Форума. Но люди благоразумные были возмущены и говорили:
— Не обрадуется Гракх, когда станет частным человеком, Гракх, надругавшийся над священной и неприкосновенной должностью народного трибуна, Гракх, давший такой толчок к распрям в Италии (Арр. В. C. I, 13).
Итак, Тиберий провел свой закон. Народ носил его на руках. Казалось, он достиг венца своих желаний. Но душу его омрачали новые тяжкие заботы. Люди его круга смотрели на него теперь совсем другими глазами. Друзья детства от него отворачивались [170]. Его троюродный брат Туберон порвал с ним всякие отношения (Cic. De antic., 37). Метелл, до того сторонник реформы, с возмущением от него отшатнулся [171]. Ему, видимо, пришлось выслушать горький упрек от собственной матери. [172] В глазах многих римлян он был преступник, даже больше — святотатец. Тяжело это было Тиберию. Он видел, говорит Плутарх, что «из всех его действий поступок с Октавием особенно беспокоит не только могущественных граждан, но и народ, — великое и высокое достоинство народных трибунов, до той поры нерушимо соблюдавшееся, казалось поруганным и уничтоженным» (Plut. Ti. Gracch., 15).
Другая забота была не легче. Он, конечно, провел свой закон. Раньше он думал, что достиг цели. Теперь понял, что это далеко не так. Одно дело провести закон на бумаге, совсем другое — осуществить на деле. Особенно такой закон. Ведь перераспределить всю землю в стране — страшный, мучительный труд. Нужно было прежде всего рассмотреть весь фонд италийской земли, изучить каждое владение, выяснить, какой именно участок захвачен незаконно, то есть поднять весь архив, расспросить свидетелей и выслушать защиту каждого крупного собственника. Чтобы выполнить эту задачу, Тиберий назначил комиссию триумвиров для раздела полей. Туда вошли он сам, его тесть Аппий и брат Гай. Казалось, логичнее было ввести в комиссию Сцеволу или Красса Муциана. Они имели огромное влияние в сенате, были популярны в народе, они были соавторами его закона и опытными юристами. Но нет! Тиберий непременно хотел видеть в комиссии брата. Это имело два неприятных последствия. Во-первых, Гая не было в Риме, а значит, Тиберий лишился одного из помощников. Во-вторых, несомненно, поднялся ропот. Для многих римлян это было новым оскорблением — он назначил комиссию из членов своей семьи да еще ввел туда Гая, мальчишку, только-только со школьной скамьи!
Кроме того, для осуществления закона нужны были деньги, и много денег. Нельзя же было просто взять бедняка и посадить его на землю. Надо было дать ему какие-нибудь средства, чтобы доехать до места, построить дом, купить зерно и сельскохозяйственный инвентарь. Между тем деньги в Риме были в руках сената, сенат же и слышать теперь не хотел о преступном трибуне. Он отказал, причем, как считал Тиберий, в самой оскорбительной форме. Ему даже не выдали на казенный счет палатки, чтобы отправлять обязанности триумвира. А содержание положили всего 9 оболов в день [173]
В то время как Тиберий с тоской думал, где же достать денег, само божество, как ему показалось, пришло к нему на помощь. Случилось так, что как раз в это время умер последний царь Пергама, Аттал. Он был бездетен. В завещании его было написано, что все свое достояние он оставляет римскому народу. По закону деньги Пергама должны были поступить сенату, ибо именно сенат ведал финансами. Неожиданно Тиберий предложил, чтобы деньги, назначенные народу, были отданы гражданам, получившим землю, то есть были отданы в распоряжение триумвирам. Сенат онемел от возмущения. Дело было даже не в деньгах Аттала. Дело было в принципе. Предложение Гракха означало, что отныне казной распоряжается уже не сенат, а трибуны. А это выбивало почву из-под ног у отцов.
Буря возмущения обрушилась на голову Тиберия. Все сенаторы вставали и обличали его. Метелл, как человек благородный, с болью в голосе напомнил, каков был отец Тиберия. Люди тушили свет, когда он, будучи цензором, вечером возвращался домой, дабы он не подумал, что они проводят время в попойках. А как низко пал его сын! И какие подонки освещают ему дорогу, когда он ночью возвращается домой! [174] Помпей, как человек подлый, сказал, что живет рядом с Тиберием и знает, что из царских сокровищ ему привезли корону и багряницу Аттала, которую он примеряет, так как хочет быть царем Рима. Тиберий хотел было что-то возразить, но тут Тит Анний закричал, чтобы он дал наконец прямой ответ, подверг ли он унижению своего коллегу, лицо священное и неприкосновенное.
Этого Тиберий вынести не мог. Он вскочил, стремительно выбежал из сената, хлопнул дверью, собрал народное собрание и объявил, что Тит Анний публично его оскорбил. Пусть теперь перед лицом всего Рима даст объяснения. Анний струсил. Оскорбить трибуна — это не шутка. Он знал, что не сможет возражать Тиберию: у того необыкновенный язык, и он быстро его заговорит и опорочит. И Анний придумал следующий выход. Он спросил, можно ли ему сперва задать трибуну один небольшой вопрос. Тиберий отвечал утвердительно. И Анний спросил тогда:
— Если ты вздумаешь унижать меня и бесчестить, а я обращусь за помощью к какому-нибудь из твоих товарищей по должности и он заступится за меня… неужели ты и его отрешишь от власти?
«Вопрос этот, как сообщают, поверг Тиберия в такое замешательство, что при всей непревзойденной остроте своего языка, при всей своей дерзости и решимости он не смог раскрыть рта» (Plut. Ibid., 14).
Из этого все сделали вывод, что поступок с Октавием тяжелым камнем лежит на совести Тиберия. Одно упоминание о нем совершенно выводит его из равновесия. Тиберий понял, что он должен оправдаться перед народом. Он созвал собрание и произнес пространную речь.
— Народный трибун, — говорил он, — лицо священное и неприкосновенное постольку, поскольку посвятил себя народу и защищает народ. Стало быть, если он, изменив своему назначению, чинит народу обиды, умаляет его силу, не дает ему воспользоваться правом голоса, он сам лишает себя чести, не выполняя обязанности, ради которых только и был этой честью облечен. Даже если он разрушит Капитолий и сожжет корабельные верфи, он должен остаться трибуном. Если он так поступит, он, разумеется, плохой трибун. Но если он вредит народу, он вообще не трибун. Разве это не бессмысленно, чтобы народный трибун мог отправить консула в тюрьму, а народ не мог отнять власть у трибуна, коль скоро он пользуется ею во вред тому, кто дал ему эту власть? Ведь и консула, и трибуна одинаково избрал народ! Царское владычество не только соединяло в себе все должности, но и особыми, неслыханно грозными обрядами посвящалось божеству. А все-таки город изгнал Тарквиния, нарушившего справедливость и законы, и за бесчинство одного человека была уничтожена древняя власть, которой Рим обязан своим возникновением. Что римляне чтут столь же свято, как дев, хранящих неугасимый огонь? Но если какая-нибудь из них провинится, ее живьем зарывают в землю, ибо, кощунственно оскорбляя богов, она уже не может притязать на неприкосновенность, которая дана ей во имя и ради богов. А значит, несправедливо, чтобы трибун, причиняющий народу вред, пользовался неприкосновенностью, данной ему во имя и ради народа, ибо он сам уничтожает ту силу, из которой черпает собственное могущество. Если он на законном основании получил должность, когда большая часть триб отдала ему голоса, разве меньше оснований лишить его должности, когда все трибы голосуют против него? Нет ничего священнее и неприкосновеннее, чем дары и приношения богам. Но никто не препятствует народу употреблять их по своему усмотрению, двигать и переносить с места на место. В таком случае звание трибуна, словно некое приношение, народ вправе переносить с одного лица на другое» (Plut. Ibid., 15).
