Маяковского не умирает, оставаясь поэтическим зеркалом своей великой и страшной эпохи — зеркалом, через которое поэт тщился заглянуть в будущее, но сумел заглянуть всего лишь в Зазеркалье.
Почему все же, став рупором революции, Маяковский так и не был при жизни «понят своей страной»? Должно быть, именно потому, что ему удалось осуществить свое призвание — стать апостолом новой веры и с неотразимой убедительностью донести ее до масс. Большевистским правителям России апостолы были просто не нужны, во всяком случае живые апостолы. Сила таланта, бьющая через край индивидуальность, профетический пафос — все это претило коммунистическим лидерам, несмотря на идеально «правильное» содержание творчества поэта. Советской власти не нужны были витийствующие пророки, поскольку она изначально узурпировала все права на видение настоящего и предвидение будущего. Любое особое мнение, даже полностью идущее в русле генеральной линии партии, но обращенное напрямую к массам, было чревато покушением на монополию мысли. Советской власти не нужны были великие писатели и поэты — нужны были лишь их имена, иногда их произведения, которые посмертно вплетались в ткань великого мифа, построенного на Большой лжи. Трагедия Маяковского в том, что он, как и многие его современники, веря в высшую правду революции и «дело Ленина», собственноручно творил этот миф и, сам того не желая, оказался создателем катехизиса лжи. Поэт стал заложником, а затем и жертвой своего недюжинного профетического дарования, которое было отдано служению не столько народу, сколько невежественной, злобной и мстительной власти политических авантюристов.
* * *
Со смертью Маяковского для России завершилось время пророков, как окончилось оно некогда после распятия Христа и последующего разрушения Иерусалима армией победоносного Тита. В новой тоталитарной империи пророкам не оставалось места. Наступало время верноподданных и диссидентов, а былые властители дум доживали свой век под властью Советов в страхе и вечном борении с собственной совестью. Русские поэты сами накликали это время, но немногие из поколения Серебряного века были готовы к наступающему бессрочному Апокалипсису, где под знаменем борьбы за новую жизнь шла жестокая борьба за выживание нации и ее культуры.
А ныне для остатка этого народа Я не такой, как в прежние дни…
(Захария, 8:11.)
Вера в слово как в Абсолют и преклонение перед поэтом как перед носителем Абсолюта лежит в основе русского профетизма. Жажда пророческого откровения была, есть и будет одной из самых загадочных и привлекательных черт российской цивилизации.
Несмотря на все политические катаклизмы, социальные взрывы и экономические потрясения, российская интеллигенция сумела сохранить преемственность философской мысли и художественного образа — что не удалось в такой степени ни одной из стран Запада, где развитие подчинялось логике технического прогресса. За последние два столетия философские учения и художественные системы в Европе сменялись с неумолимой последовательностью. Новое отвергало старое, жизнь постепенно благоустраивалась и упорядочивалась. Потребность людей в пророчествах неуклонно снижалась, поскольку будущее и без того было более или менее предсказуемо.
Между тем в России каждое новое поколение обращается к наследию прошлого как к источнику непреходящей мудрости. Еще Достоевский превозносил Пушкина как пророка и созидателя русской литературы. Творчество Пушкина всерьез изучали Вл. Соловьев и Д. Мережковский, В. Розанов и Г. Федотов, И. Ильин и С. Франк, Н. Устрялов и Л. Шестов, А. Блок и В. Брюсов, М. Цветаева и А. Ахматова. При этом многие (Вл. Соловьев, И. Ильин, Б. Башилов) выделяли прежде всего профетическую природу пушкинского дара. Российское пушкиноведение, насчитывающее ныне тысячи работ, создало беспрецедентный в мировой истории народный культ демиурга русской словесности с очевидной религиозной окраской. К примеру, западное шекспироведение или байроноведение, несмотря на огромный масштаб исследований, не идет с российским пушкиноведением ни в какое сравнение, поскольку зиждется прежде всего на изысканиях специалистов-литературоведов, а не «практикующих» философов, писателей и поэтов.
В большей или меньшей степени такое же отношение со стороны «преемников» на литературном поприще приложимо и к другим культовым фигурам российской словесности. Так, для народников кумиром стал Некрасов, продолживший дело Белинского и Добролюбова, для поэтов начала ХХ в. — Владимир Соловьев с его учением о богочеловечестве. Подобно библейским книгам пророков и книгам Нового Завета, руская классика оставалась единственным оплотом свободной мысли, источником утешения и очищения в годы сталинского террора и брежневского застоя. Поэты и мыслители Серебряного века спасли народ от духовного вырождения в период ельцинской криминальной революции и всеобщей коррупции нового общественного строя. Возрождение классики Серебряного века после крушения тоталитарного режима и распада СССР, предпринятое во всенародном масштабе, еще раз подтвердило удивительную кумулятивность русской культуры, которая черпает в своем наследии, в бессмертных писаниях своих пророков, силы для движения в непредсказуемое будущее.
Профетическое начало в российской культуре, разумеется, осталось и в советское время, но оно мутировало, переродилось, перешло в свою противоположность, как и многие другие черты российской ментальности. Не выдерживали даже лучшие из лучших — те, кто пришел в советское зазеркалье из другого, реального мира. Слишком долго длилось массовое безумие, слишком тяжел был идеологический гнет, слишком неравны силы.
Большевистские идеологи мыслили масштабно: переименовывали города, крушили храмы, от реформы письменности и календаря перешли к отмене всех религиозных праздников и замене их на советские, отцензуровали классическое наследие, расстреляли, сгноили в лагерях или выбросили, как ненужный хлам, за границу большую часть мыслящего населения страны и уже примерялись к мировому господству. Столь серьезные преобразования нуждались в прочном идеологическом фундаменте. Марксистско-ленинская идеология, заключенная в «Краткую историю ВКП(б)», была в конечном счете лишь эрзацем, голой схемой — надо было переделать настоящую историю, преобразовав ее в фундамент светлого настоящего и еще более светлого будущего. И эта грандиозная задача была осуществлена в кратчайший срок — уже в период сталинской культурной революции.
Вся мировая история, как и история России, была переписана, адаптирована с позиций классовой борьбы — и тем самым поставлена на службу сталинской идеологии. Однако кроме учебников нужны были и художественные произведения, способные убедить читателей разного уровня в правоте и судьбоносности единственно верного учения. Такое было под силу только большим художникам. Не зря Сталин так ценил настоящую творческую элиту: других писателей у него не было, и работать приходилось с теми, кто оказался в наличии. Они и только они отвечали всем требованиям великой эпохи. Они могли написать «Тихий Дон» и представить его революционным романом, создать «Дни Турбинных» и интерпретировать эту драму как оптимистическую трагедию, выносить «Жизнь Клима Самгина», чтобы показать слабость традиционного мировосприятия русской интеллигенции. Они могли в условиях пещерного коммунизма сохранить традиции русского балета и оперы, не дать погибнуть МХАТу, снять «Октябрь», «Броненосец Потемкин» и «Иван Грозный».
