Сатирический писатель, взаправду нося маску, показывает остальным ту ложь, которой они неведомо для себя заражены. «Обычно наша искренность – это маска, не сознающая, что она маска», – писал Ницше. Важно не срывать маски с других, а делать так, чтобы у них открылись глаза и они внезапно увидели себя в масках, подобно тому как Адам и Ева после прегрешения обнаружили свою наготу. Для этой цели требуются парадоксы и, чтобы еще их усилить,
паронимия…
Так ставится вопрос о коммуникации. Для Кьеркегора характерно глубочайшее недоверие к любым средствам прямой коммуникации. Акт сообщения словно грозит уничтожить ценность сообщаемого. Язык есть мера всеобщего, и потому он приличествует этической стадии, определяемой как подчинение закону общей морали. Но как только мы вступаем на религиозную стадию, всеобщее остается позади, и любая общая мера оказывается неприменимой. В отношениях с другим человеком не может не быть недоразумений, и не только из-за ущербности языка. Такова предпосылка самой категории религиозного, где «я» и Другой находятся в несимметричном положении. Религиозный индивид переживает свое существование как исключение, в «прекращении этики. Религиозное не может проявляться, это скрытая внутренняя жизнь. Если бы он захотел казаться религиозным, он перестал бы им быть… Чтобы внутренняя жизнь была в нем истиной, он ее прячет» [605]. И Кьеркегор предлагает такое объяснение:
Под давлением своего окружения он соглашается на то, что требуется в процессе интериоризации, соглашается установить перегородку между людьми и собой, дабы укрыть и сберечь внутреннюю жизнь – страдание и общение с Богом. Однако отсюда не следует, чтобы такой религиозный человек становился бездейственным, – напротив, он не уходит из мира, а остается в нем, ибо именно в этом и заключается его инкогнито [606].
Мирская жизнь во времени имеет своей единственной функцией маскировать и предохранять внутреннее общение с вечным. Но религиозному человеку как раз и мучительно «жить в этом мире такой внутренней жизнью, не имея средств ее выразить» [607].
Здесь нельзя не задуматься. «Непрямая коммуникация» – это такой «оппортунистический» метод, призванный пробудить современного индивида, буржуа, ввергнутого в отупение обществом, основанным на выгоде? Или же, напротив, она связана с постоянной природой языка и оказывается необходимой потому, что, по Кьеркегору, наше отношение к бытию может быть только безмолвным?
Не отличаться от первого встречного, походить на первого встречного, в то время как ты внутренне страдаешь, драматически переживая свою исключительность, – так поступает религиозный человек, чтобы «возвысить голос против единомерности внешнего и внутреннего» [608]. Кьеркегор называет это юмором: если ирония есть инкогнито на этической стадии, то юмор – на религиозной.
На недоверчивый взгляд психологии может показаться, что эти доводы суть изощренная система, призванная оправдывать греховное одиночество. Кьеркегор старается сохранить некий секрет, скрыть нечто постыдное, упоминая о них лишь негативно; в отношении этих вещей он соблюдает сугубую сдержанность и тщательно изгоняет всякий их след из своих личных записей:
После моей смерти в моих бумагах не найдут (и в том мое утешение) ни одного разъяснения насчет того, чем незримо наполнялась моя жизнь; у меня под полом не сыщут текста, который все объясняет и который часто превращает для меня в события огромной важности то, что свет счел бы пустяком и что я и сам считаю безделицей, стоит лишь убрать тайное примечание, служащее для него ключом [609].
«Дневник» Кьеркегора – это многословное произведение о муках, вызванных решимостью ничего не признавать вполне. Если же все-таки надо облегчить душу, если для стремящегося к спасению непременно нужна исповедь, то она будет обращена только к одному – к Богу.
Категория религиозного, как она определяется у Кьеркегора, предполагает постоянную невозможность диалога с другим человеком и одновременно потребность как-то утвердить свою скрытность и одиночество, придать им провиденциальную ценность и телеологический смысл, дабы поставить их в средоточие приватного отношения с Богом. Кьеркегор сразу же заподозрил, что такой отказ от коммуникации с другими может объясняться не столько исключительной любовью к Богу, сколько гордыней в отношении людей. В этом случае получалось бы, что категория религиозного есть попытка оправдать скрытность сомнительными мотивами. Действительно, хитро придумано: чтобы хранить тайну, сделать ее необходимой для выполнения духовной задачи! Раз уж человек решил любой ценой сохранять молчание, то в качестве предлога он будет объяснять, что это означает его безмолвное общение с трансценденцией. Здесь происходит – такова психологическая изнанка «качественного скачка» – преображение (Aufhebung или же «сублимация») болезненной единичности, которая сохраняет в неизменности отказ от коммуникации с людьми, однако расценивает его как драматическое усилие для коммуникации с Богом и наделяет его решающей ролью в осуществлении спасения. Однако же именно в молчании человек осознает свое божественное происхождение. Если на эстетическом уровне скрытность демонична, то это оттого, что индивид прячется от себя самого и одновременно отказывается вручить себя Богу; он со всех сторон скован своим герметизмом, желает быть непроницаемым и отчаянно замыкается в своей отличности. На религиозном же уровне, перед лицом Бога, человек делается абсолютно прозрачным – тогда как перед лицом людей, как и прежде, не размыкает уст. Однако, добавляет Кьеркегор, «невозможность проявить себя, скрытность здесь столь ужасны, что по сравнению с ними эстетическая скрытность – детская игра» [610]. Ужас растет вместе с одиночеством: кого, кроме себя, спрашивать, чего требует Бог? Однако это одиночество следует беречь: это передовая позиция, ценная своей жертвенностью, и отступать с нее нельзя. Отсюда ясно, почему для Кьеркегора этическая стадия была недостаточной и должна была преодолеваться: ведь она требовала отказаться от одиночества и перестать скрытничать, забыть о своей частной драме ради всеобщих категорий морали. Этика успешно оспаривает эстетические мотивы безбрачия, но она бессильна против религиозных оправданий одиночества. А Кьеркегор не может отречься от скрытности; драма сына и Отца должна до конца оставаться безмолвной.
Стать отсутствующим: кьеркегоровская псевдонимия есть воля исчезнуть от чужих взглядов и в конечном счете не иметь никакой внешности, кроме разве что на карикатурах из «Корсара». Единственный настоящий собеседник из числа людей – это Регина, но Регина не отвечает. Она не собеседница, а лишь адресат. Именно для нее была надета маска недостойности, и Кьеркегору приходится объясняться по этому поводу с Богом. Таким образом, остается лишь одна бесконечно Другая Личность, которой адресуется речь мыслителя в маске (в то время как вдали заседает жалкий суд общественного мнения, которому Кьеркегор бросает вызов в своих героических строках из «Момента»).
Толпа – это ложь. И все же Кьеркегор убежден в том, что истина (и особенно истина христианства) должна быть значима для всех – точнее, для каждого в отдельности. Чтобы стать свидетелем и,
