может быть, мучеником истины, нужна прямая противоположность самоизоляции – любовное распространение вширь, переход от одиночества к сообществу. Но в глазах Кьеркегора такая апостольская миссия действительна лишь постольку, поскольку заявлена как
непрямой призыв к самоуглублению и внутренней сосредоточенности. Не надо стремиться обращать других, надо распоряжаться своей жизнью и своими речами так, чтобы другие усвоили урок и обратились по собственному побуждению, сами приняв для себя истину. В силу этого скандальный разрыв парадоксально восстанавливает с ними связь, только иную по природе. Такая новая коммуникация будет опосредованной и основанной на
бесконечной рефлексии. Утраченное возмещается переходом на высший уровень.
Соответственно страх и трепет у Кьеркегора не устраняются полностью, ибо этот разрыв и обращение к видимостям всегда могут оказаться демоническими. Маска, с помощью которой можно пересекать самые опасные границы, – это одно из любимых орудий демона. Надевающий ее, даже намереваясь пройти особый диалектический этап на пути к спасению, отдается во власть силы, над действием которой он не властен. Возможно, получается, что философия существования поистине должна в основе своей признать вызов катастрофы.
Раскаяние и внутренняя жизнь
Легендарный зачинатель экзистенциальной мысли, Кьеркегор открыл одну из дверей в современность. Современное и модное он ненавидел, иронизировал над «историко-мировыми» соображениями. Однако ирония истории (на которую он любил ссылаться) все-таки отвела ему самому «историко-мировую» роль. Подобно Марксу, но с противоположной, симметричной позиции он критикует Гегеля и «систему». Этот бунт против философского отца мобилизует в нем всю агрессивную энергию, которая прежде направлялась против любимой и грозной фигуры отца телесного. Философской системе, мыслящей о целостности, Кьеркегор пытается противопоставить индивида, переживающего и «углубляющего» свою отдельность: христианский Давид выступает против университетского Голиафа.
Потом на замену ему, заслоняя его своей фигурой, пришел Ницше. Современные экзистенциалисты дистанцируются от своего приемного отца Кьеркегора, который вообще-то, как известно, не очень хорошо относился к продолжению рода. Сами они не христиане или же не считают себя больше таковыми. Спасения души они ищут не в вере, а в деяниях. Отсюда предпочтение, отдаваемое ими Марксу. Поскольку же Кьеркегора не перетолкуешь по Марксу, то они экзистенциализируют самого Маркса…
И все же от Кьеркегора до Сартра проходит один сквозной мотив: императив подлинности, требование, чтобы существование совпадало со своим проявлением, – изначальный долг, которым определяются и предполагаются все остальные. Здесь «экзистенциалистская» традиция обретает свою константу: вместо созерцательного знания школьной философии она призывает решать активную задачу. Человек должен реализовать себя как подлинное существование. Оно потерпит неудачу, если не овладеет собой в своей истине. И риск такой неудачи подстерегает его повсюду.
Дело в том, что достичь этой истины трудно, и удается это редко; подыгрывать себе запрещается. Подлинность требуется строго определять и ограничивать. В этической области нужно уметь распознавать демаркационные линии. Зато при этом открывается широчайшее поле для разных вариантов лживого поведения. На взгляд ригористов подлинности, свет кишит масками. Неудивительно поэтому, что экзистенциальный ригоризм (от Кьеркегора до Сартра), требуя «прозрачного» совпадения существования с его проявлением, в силу своего рода диалектической необходимости сталкивается с целым легионом возникающих перед ним ложных личин. И – не в силах точно определить подлинность (да и поддается ли она определению?) – приходится, наоборот, разоблачать всяческое «криводушное» поведение, инвентаризировать варианты лжи, бесконечно предостерегать против мистификаций (если надо, то и устраивать свои провоцирующие мистификации).
Задачей является подлинность – или, лучше сказать, задача состоит в избавлении от всего неподлинного. Но как по-разному направляются усилия, если сравнить Кьеркегора с современным экзистенциализмом! Для последнего задача помещается вовне – это праксис (отличное греческое слово, которое, однако, в иных устах гремит железом), посредством которого человек «трансцендирует» себя в далекой перспективе единства всех людей. Таким образом, человеческое «я» подчинено историческим целям, которые оно перед собой ставит, и имеет шанс «реализовать себя», только продолжая внутреннюю свободу своего проекта внешней ангажированностью своей свободы. Напротив того, для Кьеркегора задача не может быть внешней. Наоборот, главное – это «выбрать самого себя как задачу» [611]. «Я» никоим образом не подчиняется задаче, не тяготеет к ней – сама задача подчиняется «я», точнее его возникновению. Перед нами два соответствующих друг другу образа, симметрично соотносящиеся как экстраверсия и интроверсия. В первом случае деятельность личности притягивается и направляется внешней задачей; во втором, напротив, всем заправляет идеал личностной жизни. В обоих случаях личность поначалу отстает от своей должной сущности. Ей предлагается выйти из неопределенности и осуществить себя. По Кьеркегору, такая эволюция должна быть центростремительной. По-настоящему существующей является «скрытая внутренняя жизнь», а ее прогресс в достижении своей подлинности определяется как интериоризация; другие ищут опору в истории, она же находит ее в понятии религиозного, которое неподвластно истории и требует возникновения личности.
Современные мыслители с подозрением относятся к понятию глубины, а Кьеркегор делает выбор в ее пользу. Но что же такое глубина? Что понимать под внутренним? И для начала – как понимает его сам Кьеркегор? Как он переживает его в опыте? «Внутреннее» – одно из тех понятий, которые столь распространены, что их метафоричность и двусмысленность забываются и никого не удивляют. По Кьеркегору, выбор в пользу внутреннего, делающий его религиозным мыслителем (или же реакционером, по мнению его противников-марксистов), есть решающий жест человека, принявшего всерьез опыты как мысли, так и своей жизни, дабы сопрячь их в одну единую задачу. «Внутренняя жизнь – это серьезность» [612], – утверждает он в «Понятии страха». В таком определении как бы исчезает метафора «внутреннего пространства», внутреннего мира, само измерение «глубины». Получается, что внутреннее – это лишь требовательное отношение субъекта к себе самому. Причем такое «внутреннее» отношение безмолвно, его не раскрывают внешним свидетелям. И тут же вновь возникает идея потаенности, метафора скрытой и скрывающей глубины. А поскольку в мысли и поведении Кьеркегора важнейшую роль играет маска, то нам не избавиться от оппозиции нутра и наружи, внутреннего и внешнего.
Обратимся сначала к «Дневнику» Кьеркегора, поскольку его философия отсылает нас к личному существованию.
Правда, интроспективный самоанализ Кьеркегора сообщается нам не так-то просто. Зыбкие (отчасти урезанные) данные самонаблюдения почти сразу же вступают в неразрывную связь с христианской догматикой, которая никогда не ставится под сомнение. Внимание к самому себе принимает форму интерпретативной рефлексии, виртуозно пользующейся категориями философии и теологии. Поэтому трудно отделить личный опыт от обильной экзегезы, посредством которой он передается. Пожалуй, Кьеркегор и хочет дойти до исходных фактов душевной жизни, уловить их в момент зарождения; но он тут же интерпретирует их на сложном языке, составленном из поэзии, неоспариваемой теологии и спекулятивных уловок. В результате личный опыт словно захлестывается избытком рефлексивного комментария. Поэтому нам приходится
