верную жену, а союз учеников заменит сковывающий великого человека (который обращается ко всем людям) семейный союз, освященный церковью. С.А. разрывает в клочья портрет Черткова и топит клочки в клозете, приглашает в дом священника, чтобы отслужить молебен для изгнания духа Черткова, она следит за Чертковым, а тот сбивает с пути Александру Львовну, переписывает на нее, а практически на себя завещание Толстого и пр. Но главное – женское чутье. Приведу только одну выдержку из дневника С.А. от 12 октября 1910 г., т. е. накануне ухода: «Понемногу узнаю еще разные гадости, которые сделал Чертков. Он уговорил Льва Н-а сделать распоряжение, чтоб после его смерти его права авторские не оставались детям, а поступили бы на общую пользу, как последние произведения Л.Н. И когда Лев Ник. хотел сообщить это семье, господин Чертков огорчился и не позволил Л.Н. обращаться к жене и детям. Мерзавец и деспот! Забрал бедного старика в свои грязные руки и заставляет его делать злые поступки. Но если я буду жива, я отмщу ему так, как он этого себе и представить не может. Отнял у меня сердце и любовь мужа; отнял у детей и внуков изо рта кусок хлеба, а у своего сына в английском банке миллион шальных денег, не то, что у Л-а Н-а им заработанных вместе со мной, – я во многом ему помогала. Сегодня я сказала Льву Никол., что я знаю о его распоряжении. Он имел жалкий и виноватый вид и все время отмалчивался. Я говорила, что дело это недоброе, что он готовит зло и раздор, что дети без борьбы не уступят своих прав. И мне больно, что над могилой любимого человека поднимется столько зла, упреков, судбищ и всего тяжелого! Да, злой дух орудует руками этого Черткова – недаром и фамилия его от черта» [480].
Невольно вспомнишь Мефистофеля и отношение к нему Маргариты:
МаргаритаВ чем ваше кумовство?Как можешь ты терпеть его?Никто еще во мне так живоНе возбуждал вражды брезгливой,Как твой противный компаньон.ФаустО милочка, не страшен он!МаргаритаПри нем я разом холодею,Я с прочими людьми в ладу,Но так же, как душою всеюЯ твоего прихода жду,Так я чураюсь лиходея.Прости Господь мои слова,Когда пред ним я не права.…………………….ФаустО, чуткость ангельских догадок!МаргаритаОн мне непобедимо гадок.В соседстве этого шутаНейдет молитва на уста,И даже кажется, мой милый,Что и тебя я разлюбила,Такая в сердце пустота!
Не правда ли, похоже? Конечно, Чертков искал и практическую выгоду, об этом трезвый Сергей Львович вспоминает: «В.Г. Чертков <…> знал, что если не будет формального завещания, то его роль после смерти Толстого будет иная, чем при его жизни, что, может быть, он будет даже устранен от дела, составлявшего главный интерес его жизни. И потому ему нужно было формальное завещание, передающее в его руки редактирование и издание всех произведений Л. Толстого. Он считал, что он продолжатель дела Льва Толстого и он один компетентен как редактор и издатель его сочинений. А когда завещание было уже написано, он особенно боялся, что Софья Андреевна уговорит Льва Николаевича его уничтожить, и принимал все меры для сохранения его в тайне. Последствием этого было то, что его поведение в 1910 году крайне обострило отношения между моими родителями и было одной из причин мучительных переживаний отца в последний год его жизни. Это признает и В.Г. Чертков» [481].
Все так, но не менее важна и символическая сторона происходившего, ведь недаром Толстой мыслил себя в ряду мировых фигур – Соломона, Христа, Гёте, Наполеона и т. д. И становится удивительным, как это великий писатель не расслышал так явственно звучавший смысл фамилии своего самого преданного последователя, что, как мы видели, было абсолютно внятно его бедной жене. Литературные образы нелюбимых им писателей словно преследовали Толстого. Напомню художника Черткова [482] из гоголевского «Портрета», продавшего душу дьяволу и скупавшего картины своих талантливых современников. В те роковые дни С.А. писала, жалобно пытаясь самооправдаться: «Не могу считать себя виноватой, потому что всем своим существом чувствую, что я, отдаляя Льва Николаевича от Черткова, спасаю его именно от врага – дьявола. Молясь, я взываю к Богу, чтоб в дом наш вошло опять царство Божие» [483].
А само подписание завещания, которое передавало издание его сочинений в руки Черткова, удивительно напоминает подпись дьявольского договора, тайком, в лесу, на пне. 22 июля 1910 г. «Львом Николаевичем было подписано в лесу, у деревни Грумонт, тайное завещание о передаче всех его сочинений в общую собственность. Формальной исполнительницей его воли назначалась его младшая дочь, а фактическим распорядителем – В.Г. Чертков. (Последнее назначение оговорено было в особой, составленной самим Чертковым и тоже подписанной Л.Н. Толстым “сопроводительной бумаге” к завещанию)» [484]. Это завещание послужило причиной очень сложных внутрисемейных отношений, что и привело в конечном счете к знаменитому уходу писателя.
Толстого мучило (это видно из дневниковых записей и писем), что в своем завещании он обращался к помощи того самого государства, которое обличал и отрицал. Но он на себя уже смотрел как бы со стороны, как на существо, чье слово должно дойти до каждого. Спустя три дня после подписания завещания в «Дневнике для одного себя» он писал: «Нельзя же лишать миллионы людей, может быть, нужного им для души» (XXII, 414). Словно замстило разум, словно не отдавал себе отчета, что книги-то его не будут раздаваться людям бесплатно. С этим связан и его отказ от семьи. «Мысль семейная» в его творчестве имела несколько этапов: Наташа Ростова, пеленка с желтым пятном, семейное счастье в «Войне и мире» как награда за все испытания; наказанная за измену Анна в «Анне Карениной» (фамилия говорящая, тогда еще граф чувствовал смысловое звучание, – Каренина, т. е. та, на которую обрушится кара); в «Крейцеровой сонате» уже ненависть к идее семьи, оправдывается убийство мужем жены. В проповеднических сочинениях тоже идейное оправдание своего отказа от семьи: «Любить врагов, любить немилых, любить чужих можно без осторожности, вполне отдаваясь этой любви, но нельзя так любить семейных, потому что такая любовь ведет к ослеплению и оправданию грехов. <…> И потому, чтобы не подпадать этому соблазну, человек должен для всякого чужого человека стараться делать то же, что он хочет сделать для своего семейного, а для своих семейных не делать ничего того, чего не готов и не может сделать для всякого чужого» [485].
Сам Толстой так не жил. Бессемейно, бессеребрено, воистину следуя Христу, жил Вл. Соловьёв, который имел моральное право упрекать Толстого в лицемерии.
Но этот последний отказ его добил. Отказавшись от семьи, жить в ней, пользоваться услугами
