Стоит подчеркнуть существенное семиотическое различие между этими двумя подходами к науке. Для Мельчука, как в его исследованиях, так и в его профессиональном функционировании, синтактика и семантика были важнее прагматики. В лингвистике его интересовали почти исключительно строение означающих и их связи друг с другом и с означаемыми; гораздо менее охотно готов он был рассматривать такие прагматические явления, как перформативность, модальные рамки высказываний и т. п., стараясь по возможности объявить их лежащими за пределами лингвистики. Аналогичным образом, в научной жизни – в обращении с коллегами и культурными институтами – он исходил из убеждения, что единственно важным является добывание «истины», обладание которой «все спишет», а всякие там любезности вокруг донесения ее до окружающих – дело десятое. Очевидно стратегическое преимущество позиции его оппонентов, для которых не менее ценна была и научная прагматика (во всем богатстве ее каламбурных обертонов). Кстати, в истории как описательной лингвистики, так и научной поэтики можно проследить характерную тенденцию постепенного движения от автономности, атомарности и формализма – к целостности, сложности и социальности. Говоря очень условно (и отчасти подправляя хронологию), структурный подход в лингвистике начинается с фонологии, где основным понятийным инструментом является идея бинарной оппозиции, первой проникающая и в поэтику. Следующий шаг – интерес к линейным, а затем и более сложным синтаксическим и сюжетным структурам. Далее – акцент на трансформациях, семантических эквивалентностях, тематических инвариантах, парадигматике, архетипах. И наконец, переход к прагматике речи, выход за пределы предложения, лингвистическое изучение диалога, а в поэтике – открытие интертекстуальности, внимание к диалогизму и многоголосию, изучение читательской реакции, рецепции и вообще полное размыкание текста, доныне почитавшегося имманентным. (Любопытно, что открытая ориентация на прагматику дискурса отличает и собственно художественные, в частности литературные, аналоги постструктурализма – концептуализм и постмодерн, где главным «содержанием» становится демонстративная игра со стратегиями воздействия и восприятия.) Возвращаясь к мельчуковскому максимализму, следует сказать, что его утопичность приобретала особенно безнадежный привкус при проецировании (мной и Щ.) в область поэтики, где возможности компьютерного моделирования были и остаются гораздо дальше от созревания, нежели в лингвистике, и, значит, главным жанром долго еще суждено оставаться «разговорному». Поэтому в исторической перспективе поспешность в отмене права на «разговоры» не случайно оказывается сродни тоталитарному подавлению свободы дискурса. Этим отчасти может объясняться сознательное или бессознательное игнорирование мельчуковской линии тартуско-московскими семиотиками.
207
Подробнее см. мое эссе о Якобсоне в настоящем сборнике.
208
Полный текст – Жолковский 2007а.
209
Это определение мне удалось тогда же предать гласности – в рецензии на книгу Умберто Эко в «Вопросах философии» (Жолковский 1970) .
Размытость границ семиотики обыгрывается и в М. Гаспаров 1994б – со ссылкой на аналогичные высказывания Е. В. Падучевой. Ср. также замечание В. Н. Топорова о культивировании «умения писать все обо всем» и о «расточительности этого варианта» научного поведения ( Топоров 1994: 347).
210
Что касается «транслитерации банальных представлений» и «читательских впечатлений», то не исключаю, что со стороны так выглядели и наши собственные работы. Что же касается «всех желающих», то это был, конечно, типичный «зелен виноград», ибо нас-то на «праздники» как раз не приглашали.
211
Я говорю «полу-анти», ибо в качестве завсектором академического Института он, несмотря на свою диссидентскую опальность, располагал значительной официальной властью. Так или иначе, мне больше не пришлось печататься в изданиях его Сектора (структурной типологии ИС АН СССР); не приглашали меня туда и с докладами – вплоть до 1988 года, когда дело шло уже не о «своем» Ж., а об американском профессоре Z. Предложение печататься поступило вновь лишь в 90-е годы, в Лос-Анджелесе, когда В. В. стал издавать свой собственный, слегка эфемерный журнал «Elementa» (правда, и тут не обошлось без администрирования в стиле рюсс).
212
См. мое эссе о редакторах в настоящем сборнике.
213
«Отлучение», разумеется, не осталось незамеченным. Любопытна позиция, занятая в этой связи В. А. Успенским, который в разное время дал мне множество свидетельств своего доброго расположения (см. в частности, В. Успенский 1996 ). В очередном разговоре, подчеркнув, что он ценит мои работы, В. А. тут же оговорился, что в моем конфликте с Ивановым он, не вникая в суть дела, берет сторону последнего, ибо считает его великим ученым и деятелем культуры. Я поблагодарил В. А. за хорошее отношение и прямоту, присоединился к его оценке Иванова и признал право каждого на свое мнение. Мне, однако, уже и тогда показалось сомнительным представление о правосудии как чисто силовой – так сказать, научно-весовой – тяжбе между сторонами, в которой, по российскому обычаю, у сильного всегда бессильный виноват. А позднейшие размышления о понятиях законности, прав человека и властной подоплеки любого дискурса прояснили для меня суть той первой интуитивной реакции.
214
Помню, что Е. М. Мелетинский специально просил меня вести себя помягче – совет, которому я, находясь в тот момент под угрозой увольнения с работы как «подписант» и соответственно полагая, что мне сам черт не брат, не последовал. В частности, к официальному руководителю советского литературоведения – директору ИМЛИ Б. Л. Сучкову я обратил запальчивую речь о том, что гонимый ныне структурализм в недалеком будущем придется ввозить из-за границы за валюту.
215
О некоторых деталях этого заседания см. Жолковский 1997 . Неизгладимое впечатление произвел на меня Г. С. Померанц, проиллюстрировавший понятие культурного кода сравнением успехов ФРГ и неуспехов Иордании – двух стран, вынужденных после военной разрухи начинать с нуля. Всего лишь через год после шестидневной войны, в обстановке официальной антиизраильской пропаганды и к тому же из уст опального еврея это звучало дерзостью невероятной.
216
К книгам Лотман 1970 и Б. Успенский 1970 и свелась вся семиотическая серия «Искусства»: вскоре приказом сверху она была прекращена, – кстати, как раз тогда, когда с издательским редактором серии В. Кисунько шли переговоры об издании писавшегося нами со Щ. «Диалога о поэтике». Ознакомившись с рукописью, Кисунько сказал: «Это наша книга», но издать ее не успел. Задним числом этому следует скорее порадоваться – настолько по-петушиному незрелым кажется сегодня «Диалог». Впрочем, не исключено, что, освобожденный от ювенильного задора в ходе работы с издательством, он мог бы занять свое место в серии. В дальнейшем большая часть его научного содержания в переработанном виде вошла в российские и зарубежные публикации Ж. и Щ. по поэтике выразительности.
217
В самолете моим соседом оказался Г. П. Щедровицкий, вождь созданной им школы философской семиотики. В какой-то момент нашего трехчасового разговора я коснулся наболевшей темы «отлученности». Щедровицкий с удовольствием подхватил ее, впервые обратив мое внимание на то, что в состоянии аутсайдерства по отношению к московско-тартускому движению, для меня новом, другие, в частности он и его группа, находились всегда. Это напомнило мне остроту, приписываемую Б. В. Томашевскому (не-еврею), по поводу травли критиков-«космополитов» в 1949 году: «Ага, вы только теперь евреи, а я всю жизнь еврей».
218
Вопрос об эскапистских, изоляционистских, эзотерических, элитарных и т. п. аспектах «тартуского феномена» был поставлен в Б. Гаспаров 1994 и затем подхвачен почти всеми последующими участниками дискуссии, пытавшимися то отрицать, то оправдывать эти явления (см. Лотман 1994б, Неклюдов 1994, Сегал 1993, Цивьян 1994 ). В самокритичном и проблематизирующем духе к вопросу подошли, как будто, только двое; см. Лесскис 1994: 316 – о чрезмерном недоверии к «посторонним»; Топоров 1994: 346–347 – о характерной эстетике «существования у бездны на краю, когда эта опасная близость не столько страшит, сколько вдохновляет», и о том, «не слишком ли дорого приходится платить за успехи на этом пути».
219
О моих взаимоотношениях с Лотманом подробнее см. виньетку «С Лотманом на дружеской ноге» ( Жолковский 2008: 128–132).
220
Конгениальный анализ эффективности различных полумифических предприятий В. Ю. Розенцвейга см. В. Успенский 1992: 124сл.
221
Студентов пришло много, в аудитории присутствовали Лотман, Минц и некоторые другие коллеги. Я избрал темой поэтический мир Пастернака, которым тогда много занимался, и подробно остановился на соотношении моего похода с подходом Лотмана. В перерыве ко мне подошла З. Г. Минц с встревоженным лицом и словами: «Только что мы узнали, что в Москве арестован Солженицын. Возможно, вы захотите учесть это во второй части лекции». Впрочем, ничего особенно крамольного, кроме самой темы – разговора об опальной памяти поэте, – в моей лекции не было.
