Этих черт достаточно, чтобы характеризовать не только хозяйственное, юридическое и административное, но, так сказать, и политическое единство митрополичьих владений, их внутреннюю цельность и связность, как бы ни были они рассеяны по удельным княжествам И однако ж немного выше (стр. 44) читаем, что до объединения Северо–Восточной Руси под властью московского государя земельные владения митрополичьей кафедры в удельных княжествах слагались из отдельных участков, не объединенных законом одного государства, что «каждый участок стоял особо от других участков в одном княжестве и считался не имеющим ничего общего и одинакового с участками, находящимися в других княжествах, кроме имени владельца». В одном месте очень наглядно развита мысль, что владелец вносил в свои владения не только хозяйственное и административное, но даже некоторое политическое единство, прежде чем объединились княжества, по которым были разбросаны эти владения; в другом месте столь же убедительно доказано, что эти владения ничего не имели общего, кроме имени владельца, и юридическое объединение их мало–помалу развивалось только «по мере исчезновения удельных княжеств» в Московском государстве. Всего вероятнее предположение, что и здесь нет противоречия, а есть только излишняя трата заученных ученых терминов, от которых отстать нет сил или охоты. Благодаря этому, исследователь становится неясен всякий раз, как покидает описание документов или изложение простых фактов и обращается к объяснению явлений.
Так, он желает (стр. 51—53) раскрыть побуждения, по которым «князья и удельные, и московские до половины XVI века» помогали митрополичьем кафедре обогащаться земельными приобретениями в такой степени, что в XV веке она имела земли в удельных княжествах Нижегородском, Можайском и друг. Прежде всего нелишним считаем напомнить исследователю древнерусского права, что князь удельный и князь Московский до половины XVI века не всегда представляли величины, несоизмеримые или друг друга исключающие, и что Нижегородское княжество в XV веке не было особым удельным: после 1390 года, когда оно было примышлено к Московскому княжеству, оно перешло вместе с другими владениями к Василию Темному, а последним передано вел кн. Ивану III. Далее, самые побуждения излагаются не совсем согласно с рутинной житейской логикой. Автор доказывает, что в этих побуждениях сходились удельные и великие князья. Между прочим, княжества первых не только ничего не теряли от развития митрополичьего землевладения в их пределах, но даже извлекали из него выгоды, ибо митрополиты успешно заселяли свои земли и своей администрацией снимали с князей, по выражению автора, заботу, едва ли, впрочем, тяжкую, ставить в них своих наместников и волостелей. Приобретение кафедрой земель в удельных княжествах было выгодно и для великих князей, ибо ее управление приучало крестьян этих земель к мысли о соединении с Московским княжеством. Таким образом, удельные княжества ничего не теряли σт рассматриваемого факта в то время, когда теряли самые основы своего существования. Мы понимаем, что исследователь, оглядываясь на минувшее из своей исторической дали, может находить эту потерю выгодной для удельных княжеств и совершенно справедливо сказать, что «московские государи не могли не понимать такого значения митрополичьих земель»; но трудно предположить, чтобы и удельные князья с своей стороны не догадывались об этом значении или чтобы они разделяли патриотический взгляд исследователя. По крайней мере, достоверно известно, что они сильно сердились, когда митрополит покинул Владимир и перенес свою кафедру в стольный город московского князя.
К сожалению, не одни выводы и обобщения, но и элементарные факты стоят у о. Горчакова не всегда прямо. Так, объясняя летописное известие 1096 года о церкви митрополита Ефрема в Суздале с селами (стр. 47, прим. 2), он указывает на другое известие летописи о том, что «бе преже в Переяславле митрополья», где Ефрем построил «великую церковь», и потом прибавляет: «Если это был Переяславль Северо–Восточной Руси, Рязанский, то построение великой церкви дает основание полагать, что при митрополии были и земли». Во–первых, неясно внутреннее основание выраженного в этой фразе условия; во–вторых, летопись и церковные историки достаточно ясно показывают, что Переяславль, где временно помещалась кафедра первых митрополитов, был не Рязанский и не Залесский, а Переяславль Русский, то есть южный, где Ефрем в 1089 году, еще до своего поставления в митрополита, освятил построенную им большую церковь св. Михаила, не pаз упоминаемую в летописи.
Повторяем: описание документов у исследователя может не бояться самых притязательных требований науки, но критика фактов и выводы часто страдают неясностью. В обзоре развития способов, существовавших в древней России для определения пространства земельных владений, о. Горчаков останавливается на разъезжих грамотах и утверждает, что они явились впервые в XV веке, потому что древнейшая из них, доселе известная, относится к 1425 году. Но довольно отвлеченное размышление автора (стр. 67 и сл.) едва ли вполне убедит читателя в том, что появление таких грамот в XV веке было «естественным результатом развития прав земельных владений вследствие увеличения народонаселения в государстве, способного и готового обладать землями». Развитием земельных прав нельзя назвать их ослабление, а в XV и XVI веках землевладельческие права не столько вырабатывались и развивались, сколько сглаживались и падали перед государственными требованиями. По–видимому, сам автор разделяет эту мысль, говоря в других местах (стр. 131 и 151), что с половины XV века начало действовать такое отношение государства к частному землевладению, вследствие которого последнее превратилось из частной собственности в государственное имущество. Зато процесс разъезда или развода земельных владений, как он изображается в разъезжих грамотах, воспроизведен исследователем с фотографическом точностью.
Так же поступил автор с другими актами, имевшими целью описание земельных имуществ, с писцовыми книгами. Чтобы не оставить будущему исследователю ни одной неподмеченной черты в наружности этих книг, о. Горчаков не забыл указать, что в начале каждой из них обыкновенно ставилось заглавие и перед исчислением митрополичьих владении обозначалось, что они — села и деревни — митрополичьи. Но вместе с этим исследователь пытается раскрыть источники и побуждения, из которых вышли писцовые книги в конце XV века. Здесь встречаем у него несколько любопытных по новизне замечаний о происхождении государственного межеванья в древней России. Митрополит Фотий, вспоминая в своей прощальной грамоте о расстройстве, в каком он нашел митрополичьи владения при начале своего святительства на Руси, оставляет на волю Божию, что пропало из этих владений «от мору, и от меженины, и от татарских наложений». Далее о. Горчаков нашел правую грамоту времен вел кн. Ивана III, в которой старожильцы говорят, что они помнят о владельце спорной земли лет за 60, «за два года до великие меженины». Эти известия документов вызвали исследователя на такие соображения: «Успехи гражданской жизни, развитие права и государственной жизни России создали необходимость в конце XIV или в начале XV века «меженины в том или другом княжестве». Развитие государственного склада в великом княжестве Московском шло тверже и успешнее, чем в удельных княжествах. В нем, как и в других княжествах, была «великая меженина» ранее половины XV века. Но несомненно, что при Иване III состоялась «о6щая меженина во всем государстве» (стр. 76). В другом месте автор замечает, что для устранения неудобств, происходивших от недостатка способов измерения земли в древней России, в XIV веке начались попытки меженины (стр. 65).
Прежде всего нельзя не заметить некоторой темноты в выписанных словах: непонятно, почему автор именно здесь указывает на более твердое и успешное развитие государственного склада в Московском княжестве сравнительно с удельными, если «великая меженина» была и в последних, как в первом. Притом неожиданна эта сухость и сдержанность, с какою исследователь выражается о таком необыкновенно важном факте русской истории, как генеральное государственное межевание в России около половины XV века, особенно если вспомнить, с какими трудностями сопряжено было это даже во второй половине XVIII века. Этот факт, научно поставленный и доказанный, мог бы перейти навеки в русскую историографию с именем автора, как перешел в механику закон Ньютона. К величайшему прискорбию русской историографии, едва ли не следует отказаться от столь важного открытия, как от плода той опасной критики, с которой исследователь церковных имуществ в древней Руси обращается к изучению своих источников.
Нам помнится, что слово «меженина» не раз встречается в древнерусских летописях и житиях святых; по–видимому, оно было очень употребительно и всем понятно в древней Руси и везде значило одно — голод с его обычными следствиями, дороговизной, увеличением смертности и т. д. В таком смысле было оно известно доселе всем, заглядывавшим в древнерусские исторические памятники. Впрочем, слово это не есть достояние лингвистической палеонтологии: из словарей гт. Даля, Рыбникова и др. видно, что оно удержалось доселе в народном языке с некоторыми изменениями в своей этимологической форме и имеет значение засухи, жаркой поры. В древней Руси это слово означало голод, неурожай вообще, происходил ли он от засухи или от других причин: так в Никоновском летописном сборнике читаем о меженине при царе Борисе, происшедшей от неумеренных дождей летом и от слишком ранних морозов (ч. 8, стр–47). «Великая меженина» — очень памятное печальное явление в России XV века В так называемой Софийской первой летописи читаем под 1423 годом: «Глад быегь велик по всей Русской земли». В Софийской второй летописи под тем же годом замечено: «Поча быти глад велик, и бысть три лета, люди людей ели, и собачину ели по всей Русской земле; а на Москве оков жита по рублю, а на Костроме по два рубля, а в Новегороде Нажнем по двести алтын». А в так называемой Тверской летописи 1423 и 1424 годы отмечены такими известиями: «Бысть меженина в Новегороде Нижнем; купили половник ржи по 100 алтын, по 150 алтын; бысть мор в Кашине и меженина, по полтине купили оково ржи». Сцены во время мора, которым сопровождался этот голод, живо изображены в рассказах современника Пафнутия Боровского, записанных его учениками. Значит, правая грамота времен Ивана III, составленная почти 60 лет спустя после великой меженины, относится к 1480–м годам.
