Я сравниваю, сэр, записи в книге, которые я сравнил с несомненными записями подсудимого, и нахожу...
В таком случае будьте любезны закрыть эту книгу.
Но позвольте, сэр, если мне не дают говорить так, как того требует... Я тогда ничего сказать не могу, ми лорд...
Председатель:
Если вы сравниваете записи, сделанные неизвестной рукой, с записями, сделанными подсудимым, и находите таким путем сходство с особенностями почерка в записке убийцы, я не могу допустить такой экспертизы.
Тогда мне нечего говорить, милорд.
Он шумно захлопывает книгу. Это все, что требуется.
Его заключение устраняется из числа улик, и все его хитроумные теории, построенные на воображаемом сходстве, разлетаются как дым.
Покажите присяжным, что жизнь подсудимого зависит от нажима в букве «О», или наклона в букве «С», или в черте буквы «Р», или в точке над «І», и он уйдет от петли. Люди не только умеют писать, но и подделывать чужие особенности почерка. Почерку редко можно верить, даже в тех случаях, когда он говорит правду.
Встречаются, конечно, свидетели и сведущие люди с другими особенностями душевного склада и характера; читатель без труда подметит их отличия по своим собственным наблюдениям; но, мне кажется, при внимательном разборе он убедится, что большинство их подходит под тот или другой из указанных выше общих типов.
Впрочем, к какому бы типу они ни относились и как бы ни отличались между собой, у всех без исключения есть одна общая слабость — тщеславие. Нет человека, свободного от нее; и один человек отличается в этом отношении от другого только предметом своего тщеславия и мерой влияния его на другие свойства его характера. У одного тщеславие стремится к короне английского пэра, у другого ограничивается тем, что он носит шляпу набекрень и держит большие пальцы в проймах своего жилета.
Ложным алиби называется такое объяснение, в котором верны все факты, кроме даты. Некоторые думают, что такого рода алиби несокрушимы. Я полагаю, что это ошибочный взгляд, и хотя это трудная задача, мне кажется, что в большинстве случаев она может быть с успехом исполнена. Возьмем пример ложного алиби. Предположим, что А совершил кражу со взломом в определенную ночь, между одиннадцатью и двенадцатью часами. В, С и О согласились добиться его оправдания и берутся доказать, что в указанное время подсудимый был вместе с ними в расстоянии десяти миль от места совершения преступления. Если им удастся доказать это и устоять перед перекрестным допросом, они достигнут цели.
Они знают, что на перекрестном допросе их будут спрашивать порознь как о главных обстоятельствах их встречи, так и о менее значительных подробностях: о времени выхода их из дому, о дороге, по которой они шли, о том, где останавливались, что ели и пили, как проводили время, и даже о том, в каком положении каждый из них находился по отношению к его спутникам. Если самая встреча вымышленная, нет ничего проще, чем опровергнуть весь рассказ. Но если бы А, В, Си О пошли вместе в определенное место, с тем чтобы впоследствии рассказывать о том, что делали, каждый из них будет с успехом отвечать в судебном заседании на самые хитроумные вопросы о подробностях их встречи. Им нужно будет только условиться между собой и твердо помнить, что все это происходило в ту ночь, когда было совершено преступление. Это был, несомненно, остроумный способ борьбы с правосудием, и надо думать, что он не раз достигал цели. Но способ этот был; очевидно, раскрыт, как только случилось, что на суде было установлено, что все факты были верны, а подсудимый все-таки виновен. Такое совпадение не допускало иного объяснения. Теперь является вопрос: «Как опровергнуть такое алиби?» Избитые вопросы вроде: где вы были накануне? на следующий день? и т. д.— и слишком просты, и слишком неловки, чтобы что-нибудь сделать. Не может быть сомнения в том, что должно существовать средство разбить это алиби; до сих пор никто, по-видимому, не выработал для этого каких-либо научных приемов; но лучшие из наших адвокатов дали нам определенные отрывки такой системы. Я попытался собрать их воедино.
Прежде всего следует выяснить, представляет ли вообще алиби правду или ложь (это далеко не то же, что доказать его лживость или достоверность); искусный адвокат сумеет сделать это тремя, четырьмя вопросами, или как поддельный металл выдает себя при пробе, так вымышленный рассказ обнаружит свою лживость перед опытным судебным борцом.
Коль скоро вы уяснили себе это, остается только один вопрос: как изобличить ложь свидетеля о дате? Так как все удостоверяемые ими события взяты из действительности, то всякие вопросы о них не только будут тратой времени, но, как уже сказано, будут подтверждать правдивость их объяснений. Надо поэтому искать точки опоры в таких обстоятельствах, которые лежат вне рассказа свидетелей.
Предположим, что кража совершена в четверг на страстной неделе в деревне и что встреча, устроенная для доказательства алиби, происходила в страстную пятницу. Свидетели будут подготовлены к рассказу об обстоятельствах этой встречи. Они заранее знают почти неизбежные, ненужные вопросы: «Где вы были накануне? Когда вы перед тем в последний раз виделись с подсудимым?» Эти вопросы и другие, им подобные, столь же привычны для тех людей, о которых идет речь, как и для адвоката, их допрашивающего. «Я уже раньше знал, о чем он будет спрашивать,— говорит после суда бывалый человек.— Они, умные, без того не могут, чтобы не спросить, где, мол, вчера шатался». Это наивные, стереотипные, ежедневно повторяющиеся вопросы, и свидетели являются в суд с заранее готовыми на них ответами.
Предположим, однако, что вы отведете свидетеля совсем в сторону от его рассказа и зададите ему вопрос, которого он не ожидал. Прежде всего, он будет бояться ответить, думая, что может попасть в западню, и чем меньше будет связи между вашим вопросом и обстоятельствами дела, тем больше будет его страх. За первым вопросом предложите ему второй и третий, столь же непонятный для его озадаченного соображения, а потом спросите, где он был утром. Это время чересчур отдаленное от того, о котором он говорил в своем рассказе, и он в недоумении: какое может это иметь отношение к одиннадцати часам вечера. Не зная цели вашего вопроса, он не знает, и как ответить, ему будет казаться рискованным пуститься без оглядки в новый вымысел, а может быть, не хватит для этого и находчивости, и он, по всем вероятиям, ответит правду. Если так, вы уже можете идти дальше, опираясь на факт. Таким же путем вы можете добыть еще факт, и еще. Ему волей-неволей приходится говорить о действительных фактах, потому что он не знает, что могут показать его сообщники. Он отлично понимает, что вы будете предлагать им те же вопросы. В счастливую минуту вам, может быть, удастся, при умении и осторожности, узнать от него, с кем он встречался в это утро, где и в какое именно время,— что они делали, куда ходили. Он никак не мог предусмотреть, что ему придется удостоверять не одно алиби, а целую дюжину — и для себя, и для своих знакомых; он неизбежно будет сбит с толку, будет вперемешку говорить правду и лгать и, таким образом, окажется в вашей власти. Возможно, что ему пришлось встретиться со многими знакомыми в это утро, и если ваши вопросы будут уже не тревожить, а, напротив, ласкать и ободрять его, он может признать, что видел их одновременно, и притом в таком множестве, что вы смело можете спросить: «Не выходили ли эти люди из церкви?» Мошенник снисходительно улыбнется и скажет: «Нет; ведь это был четверг». И этим ответом он уничтожит всю хитроумную историю. Присяжные, не задумываясь, согласятся с вашим объяснением, которое, впрочем, может быть подтверждено и показаниями добросовестных свидетелей, а именно, что по признанным им самим фактам тот день, о котором он говорил, был страстная пятница, а не четверг.
Но вы не ограничитесь этим: вы ушли еще очень недалеко. Следующий свидетель сделает ту же ошибку и, может быть, прибавит частицу к отрывкам улик. Предположим, что в четверг светило солнце, а в пятницу шел дождь. Вот простор для упражнения и радости вашего остроумия; не бросайте оружия, пока не заставите свидетеля признать, что встреча его с товарищами произошла под дождем. Вам, конечно, не добиться этого прямыми вопросами и в прямых ответах; но ответы не всегда заключаются в словах; они иногда проскальзывают против воли свидетеля в его манерах и обращении; он отвечает, не желая отвечать и даже вовсе не подозревая своих ответов. И впечатление от таких ответов будет то же, как и от ответов словами, если допрос ведется умело. Вы не будете настолько просты, чтобы дать ему догадаться, что вопросы наводят его на упоминание о дожде; это значило бы отказаться от цели; вы дойдете до нее только при условии, что она не будет видна допрашиваемому. Во все время допроса его мозг будет занят напряженной работой, старанием догадаться, к чему клонятся задаваемые вами вопросы; вы должны столь же старательно скрывать это от него. Один полисмен сказал мне однажды на выездной сессии в Мидленде: «Он умеет допрашивать, сэр: у него никогда не разберешь, куда он гнет».
