Стоит упомянуть также опубликованное лондонскими книготорговцами вскоре после внесения законопроекта «Почтительное обращение книготорговцев к почтенной Палате Общин по поводу Законопроекта в целях поощрения образования»[293], в котором высказывается просьба принять закон как можно скорее, так как он лишь подтверждает то, что пользовалось защитой по общему праву более 150 лет. По мнению М. Роза, книготорговцы намекали на Хартию об образовании Stationers’ Company 1557 года, а значит, полагали, что законопроект закрепляет именно их собственность, а не права авторов в соответствии с общим правом. Единственное, но крайне важное нововведение законопроекта заключалось во введении ограничения срока действия авторского права 14 годами. Неудивительно, что за первым Обращением последовали еще два, в которых книготорговцы доказывали, что собственность на экземпляры произведений аналогична собственности на дома или земельные владения, и что они полны желания завещать эту собственность своим детям[294]. В результате, в числе поправок, предложенных палатой лордов и одобренных палатой общин, появилось положение, согласно которому после истечения 14-летнего срока право «на печать или распоряжение копиями» вновь возвращалось автору, если он был еще жив, на второй срок в 14 лет. После многочисленных дебатов и с учетом поправок в апреле 1710 года закон был принят и вступил в силу.
Прошло более ста лет с момента принятия Статута королевы Анны, прежде чем срок охраны был продлен. Новым законом об авторском праве 1814 года срок охраны произведений был увеличен до 28 лет или на период жизни автора, если срок его жизни оказывался длиннее. Но так же как история Статута королевы Анны началась задолго до его принятия (с момента учреждения монополии Stationers Company), она не завершилась и после принятия закона. В последующее столетие в многочисленных дебатах выкристаллизовывалось то, что Бентли и Шерман назвали «ментальностью нетелесной собственности» (the mentality of intangible property)[295]. Поскольку предметом нашего исследования является не история, а современность, мы не будем останавливаться на дискуссиях тех лет. И все же один эпизод заслуживает особого упоминания.
Для всех книг, изданных до принятия закона, Статут королевы Анны устанавливал срок охраны в 21 год, который начинал течь с даты принятия закона, т. е. с 10 апреля 1710 года. Таким образом, на произведения Шекспира, Мильтона и многих других знаменитых авторов срок охраны истек в 1731 году. Судебные разбирательства между конкурирующими книготорговцами, вопреки казалось бы однозначной логике закона, в большинстве случаев завершались в пользу лондонских книготорговцев, членов Stationers Company[296]. Однако, стремясь укрепить свое положение и полностью устранить правовую неопределенность путем продления срока действия авторского права, лондонские книготорговцы организовали в 1735 году настоящую кампанию по лоббированию.
В марте 1735 года они направили в парламент прошение о необходимости законопроекта, который бы обеспечил большую эффективность закона 1710 года, в частности, посредством установления единого срока охраны в 21 год. С «высоты» сегодняшнего дня с его изощренными идеологическими играми вокруг вопросов защиты интеллектуальной собственности особый интерес представляет тактический опыт лондонских книготорговцев.
Если при обсуждении Статута королевы Анны книготорговцы более или менее открыто отстаивали собственные права, то теперь они заявляли, что являются лишь представителями авторов и их главной задачей является защита литературной собственности авторов. Поскольку петиция должна была рассматриваться на слушаниях, книготорговцы обеспечили выступления на слушаниях представителей от авторов: составитель латинско-английского словаря засвидетельствовал, что его работа заняла двадцать лет, а автор научной книги о Филоне Александрийском заявил, что потратил на материалы для книги около 400 фунтов. Помимо устных заявлений, появилась также серия публикаций в периодических изданиях, включая перепечатку удачных статей прошлых лет. В конце марта, когда необходимая почва была подготовлена, законопроект, вносящий поправки в Статут королевы Анны, был внесен в палату общин. Вскоре к дверям палаты общин было доставлено анонимное «Письмо члену Парламента». В письме, которое, очевидно, исходило от конкурентов лондонских книготорговцев, утверждалось, что принятие законопроекта станет препятствием для развития образования и приведет к росту цен на книги, тогда как сроки, установленные действующим законом, в полной мере отвечают интересам авторов. В ответном послании «Письмо автора члену Парламента», также анонимном, но, вероятнее всего, инициированном лондонскими книготорговцами, ставился вопрос о том, как может тот, кто написал предыдущее письмо, считать себя другом авторов, если он отрицает их собственность на собственный труд. В письме также содержалась аргументация, обосновывающая исключительный, абсолютный характер литературной собственности и, в частности, ее приоритет над земельной собственностью, поскольку последняя возникает тогда, когда землю возделывают или впервые открывают, а автор именно создает свое произведение[297]. Лоббирование законопроекта оказалось успешным только отчасти – законопроект был принят палатой общин, но его отклонила палата лордов. В приведенной истории нас интересовал не результат, а идеология и тактика, однако возможны и более серьезные выводы, которые приводит М. Роз: «Оба нарратива являются диаметрально противоположными, но у них есть и нечто общее: оба ставят автора в центр истории как протагониста нарратива литературной собственности… И если бы даже не было принято никакого законопроекта, произошла важная эволюция, когда средоточие вопроса о литературной собственности переместилось с книгопродавцев к автору. Мы также должны отметить, что переместив проблему литературной собственности в плоскость авторских прав, книготорговцы воспользовались дискурсом, совмещающим авторство и собственность»[298]. Добавим от себя, что, хотя новая редакция Статута королевы Анны не была принята, история дебатов остается весьма поучительной. Она не только воспроизводит основные аргументы последующих дискуссий, но также очень напоминает ту ситуацию, в которой мы оказались сегодня.
§ 3. Образ романтического автора и гения-изобретателя: формирование и эволюция
Неудачные попытки ученых-юристов по созданию теории авторского права связаны с тенденцией мифологизировать «авторство», что приводит их к невозможности (или отказу) признать это фундаментальное понятие тем, чем оно является, – понятием, сконструированным культурой, экономикой и обществом, а не реальным или естественным понятием.
Патер Джаза[299]
В героическом повествовании исторические перемены показываются, как если бы их источником была гениальность отдельных людей, индивидуальный гений, называемых в целях удобства «изобретателями». При таком подходе Эдисон изобрел электрический свет, Белл – телефон, Гуттенберг – печатный станок, Ватт – паровой двигатель и т. д. Но ни один отдельный человек не может быть автором изобретения ex nihilo. Возвышение одиночного изобретателя до положения единственного творца, в лучшем случае, преувеличивает его влияние на события, а в худшем случае, отрицает вовлеченность тех более скромных членов общества, без труда которых его задача могла оказаться невыполнимой.
Джеймс Бурке[300]
Во введении к данной главе мы уже обратили внимание на то, что возникновение и развитие права интеллектуальной собственности следует относить к определенному историческому периоду. Сейчас же обратим внимание на социально-культурный контекст, в котором происходило формирование новой отрасли права и которому мы обязаны определенному «словарю» понятий и аргументов, который до сих пор сохраняет свои позиции. Именно из этого словаря черпают аргументы защитники усиления интеллектуальных прав в информационную эпоху.
Не факты, а конкретные лингвистические практики, которыми обусловлены определенный тип аргументации, которые заранее предрешают «истинность» тех или иных идей, определяют негативное отношение к любой попытке ослабить правовой режим объектов исключительного права. Господствующий в правовом сообществе «словарь» (Р. Рорти) или «языковая игра» (В. Витгенштейн) воздействует на профессиональную практику гораздо сильнее, чем принято думать. И в отношении авторского, и в отношении патентного права уместно задать вопрос о том, каким именно словарем они пользуются, т. е. анализ словаря как авторского, так и патентного права позволяет выявить те принципы и базовые положения, которые воспринимаются на веру и обоснование которых является вторичным и не имеющим принципиального значения. Обращение к историческим корням современных воззрений позволяет, однако, усомниться в том, что принято считать истинным.
