близких товарок были не таким уж убийственным наказанием в переносном смысле этого слова.
Здесь становится очевидным, что вопросы правоприменения, даже с учётом предварительной профессиональной экспертизы текста романа приглашённым юристом, не являются принципиально важными для ответа его создателя на вечный вопрос: «А почему так?» Лев Николаевич неожиданно для читателей помещает Маслову в абсолютно новую для неё среду, когда вместо коллег по ремеслу и опытных уголовниц она примыкает к соратникам Веры Засулич – политическим каторжникам, для чего полностью перерабатывает уже осуществлённый замысел четвёртой редакции романа.
Голос из-за гроба бывает особенно слышен.
Л.Н. Толстой
Для любого великого художника – впрочем, как и для философа, учёного или государственного деятеля калибра Льва Николаевича Толстого – вопрос завершения жизненного пути порой является мучительным и сложным не только в духовном, но и во вполне материальном отношении. Трудно не согласиться с утверждением о том, что проповедовать непротивление злу насилием и при этом быть домашним тираном просто невозможно, впрочем, как и призывать к свободе, равенству и братству, оставаясь при этом «владельцем нищих мужиков». Возможно, с этими размышлениями о необходимости гармонии собственного учения и естественного ухода из жизни были связаны попытки Льва Николаевича найти такую форму духовного завещания, которая бы в полной мере соответствовала его жизненной философии. В своей маленькой комнате – убежище, где все вещи выглядели «как верная, но разлюбленная собака, которая хочет умереть, потому что она не нужна больше хозяину», – он однажды запишет в дневнике: «Вчера думал о завещании Лескова и подумал, что мне нужно написать такое же. Я всё откладываю, как будто ещё далеко, а оно во всяком случае близко. Это хорошо и нужно не только потому, что избавляет близких от сомнений и колебаний, как поступить с трупом, но и потому, что голос из-за гроба бывает особенно слышен. И хорошо сказать, если есть что, близким и всем в эти первые минуты» (Толстой Л.Н. Дневник 27 марта 1895 г. Собр. соч. в 22 т. Т. 22).
Л. Толстой за разборкой почты в усадьбе Сухотиных 19 мая 1910 г. Государственный музей Л.Н. Толстого в Москве
Как известно, в своей последней просьбе Николай Семёнович Лесков [93] – известный писатель и публицист – просил похоронить его «самым скромным и дешёвым порядком», «по самому низшему, последнему разряду»; не устраивать церемоний и не произносить никаких речей; не ставить на могиле «никакого иного памятника, кроме обыкновенного, простого деревянного креста. Если крест этот обветшает и найдётся человек, который захочет заменить его новым, пусть он это сделает и примет мою признательность за память. Если же такого доброхота не будет – значит, и прошло время помнить о моей могиле» (Новикова-Строганова А.А. Просветление духа. (Н.С. Лесков в его последние дни)). Скорее всего, Лев Николаевич упоминает последнее письмо Николая Семёновича своему сыну, которое и по своему содержанию, и по форме было похоже на его духовное завещание.
Впрочем, о том же писал опекаемый Толстым молоканин Тимофей Бондарев в последней главе своего сочинения «Торжество земледельца, или Трудолюбие и Тунеядство» – книге, высоко ценимой Львом Николаевичем: «И похоронить меня прикажу я сыну своему не на кладбище, а на той земле, где мои руки хлеб работали, и, четверти на две не досыпавши песком или глиною, досыпь её плодородной землёю, а оставшуюся землю свези домой так чисто, чтобы и знаку не было, где гроб покоится, и таким же порядком продолжай на ней всякий год хлеб сеять. А со временем перейдёт эта земля в другие руки, и также будут люди на моём гробе сеять хлеб до окончания века… Этот мой памятник будет дороже ваших миллионных памятников, и о такой от века неслыханной новости будут люди пересказывать род родам до окончания века» (Бондарев Т. Торжество земледельца, или Трудолюбие и Тунеядство. С предисловием Л.Н. Толстого. Изд. Посредник. № 597. 1906).
В этом катастрофическом по своим последствиям, но чрезвычайно важном для всех деле Толстой готов был пойти на самые неожиданные решения, в том числе грозящие серьёзными финансовыми проблемами его большой семье после его кончины. Софья Андреевна Толстая как-то написала по этому поводу: «Он ждал от меня, бедный, милый муж мой, того духовного единения, которое почти невозможно при моей материальной жизни и заботах, от которых уйти невозможно и некуда. Я не сумела бы разделить его духовную жизнь на словах, а провести её в жизнь, сломить её, волоча за собой целую большую семью, было немыслимо, да и непосильно» (Толстой Л.Н. Собр. соч. в 22 т. М., 1978–1985).
Сам Лев Николаевич совершенно отчётливо представлял себе, в какое масштабное мероприятие, скорее всего, превратят его похороны верные толстовцы вместе с рядовыми обывателями. Недавнее прощание многотысячной московской толпы со скончавшимся в немецком Баденвейлере Антоном Павловичем Чеховым уже вызвало совершенно неоднозначную реакцию его коллег и невероятный шум в прессе.
Максим Горький жаловался в письме Е.П. Пешковой: «Газеты полны заметками о Чехове – в большинстве случаев – тупоумно, холодно и пошло. Скверно умирать для писателя. Всякая тля и плесень литературная тотчас же начинает чертить узоры на лице покойника (…) Что это за публика была? Я не знаю. Влезали на деревья и смеялись, ломали кресты и ругались из-за мест, громко спрашивали: «Которая жена? А сестра? Посмотрите – плачут! – А вы знаете – ведь после него ни гроша не осталось, всё идёт Марксу – бедная Книппер! – Ну что жалеть, ведь она получает в театре десять тысяч».
Гениальный актёр МХТ Михаил Чехов тоже оставил воспоминания о похоронах своего родного дяди: «Несметные толпы народа сопровождали гроб, причём на тех улицах, по которым его несли, было прекращено движение трамваев и экипажей, и вливавшиеся в них другие улицы и переулки были перетянуты канатами. Нам удалось присоединиться к процессии только по пути, да и то с трудом, так как в нас не хотели признавать родственников покойного и не пропускать к телу».
Ещё один участник траурной церемонии писатель Александр Куприн: «Точно сон, припоминаются его похороны. Холодный, серенький Петербург, путаница с телеграммами [94], маленькая кучка народу на вокзале, “вагон для устриц” [95], станционное начальство, никогда не слыхавшее о Чехове и видевшее в его теле только железнодорожный груз. Потом – как контраст – Москва, стихийное горе, тысячи точно осиротевших людей, заплаканные лица. И, наконец, могила на Новодевичьем кладбище, вся заваленная цветами… Далёкие и грядущие потомки, о счастье которых с такой очаровательной грустью мечтал Чехов, произнесут его имя с признательностью и с тихой печалью
