о его судьбе» (Куприн А. Сочинения. Во славу живым и умершим. Памяти Чехова. Московское книгоиздательство. 1911).
Ну и на десерт – Алексей Максимович Горький упоминал двух особенно запомнившихся ему в похоронной процессии адвокатов: «оба в новых ботинках и пёстрых галстуках – женихи. Идя сзади, я слышал, что один (…) говорил об уме собак, другой, незнакомый, расхваливал удобства своей дачи и красоту пейзажа в окрестностях её».
Поэтому стоит ли удивляться тому, что Лев Толстой вослед за своим не менее гениальным собратом Николаем Лесковым просит своих наследников:
«1) Похоронить меня там, где я умру, на самом дешёвом кладбище, если это в городе, и в самом дешёвом гробу – как хоронят нищих [96]. Цветов, венков не класть, речей не говорить. Если можно, то без священников и отпевания. Но если это неприятно тем, кто будет хоронить, то пускай похоронят и как обыкновенно с отпеванием, но как можно подешевле и попроще;
2) В газетах о смерти не печатать и некрологи не писать;
3) Бумаги мои все дать пересмотреть и разобрать моей жене, Черткову В.Г., Страхову и дочерям Тане и Маше (что замарано, замарал сам. Дочерям не надо этим заниматься), тем из этих лиц, которые будут живы. Сыновей своих я исключаю из этого поручения не потому, что я не любил их (я, слава богу, в последнее время всё больше и больше любил их), и знаю, что они любят меня, но они не вполне знают мои мысли, не следили за их ходом и могут иметь свои особенные взгляды на вещи, вследствие которых они могут сохранить то, что не нужно сохранять, и отбросить то, что нужно сохранить. Дневники мои прежней холостой жизни, выбрав из них то, что стоит того, я прошу уничтожить, точно так же и в дневниках моей женатой жизни прошу уничтожить всё то, обнародование чего могло бы быть неприятно кому-нибудь… Дневники моей холостой жизни я прошу уничтожить не потому, что я хотел бы скрыть от людей свою дурную жизнь: жизнь моя была обычная дрянная, с мирской точки зрения, жизнь беспринципных молодых людей, но потому, что эти дневники, в которых я записывал только то, что мучило меня сознанием греха, производят ложно одностороннее впечатление и представляют… А впрочем, пускай остаются мои дневники, как они есть. Из них видно, по крайней мере, то, что, несмотря на всю пошлость и дрянность моей молодости, я всё-таки не был оставлен богом и хоть под старость стал хоть немного понимать и любить его.
Из остальных бумаг моих прошу тех, которые займутся разбором их, печатать не всё, а то только, что может быть полезно людям.
Всё это пишу я не потому, чтобы, приписывая большую или какую-либо важность моим бумагам, но потому, что вперёд знаю, что в первое время после моей смерти будут печатать мои сочинения и рассуждать о них, приписывая им важность. Если уже это так сделалось, то пускай мои писания не будут служить всем людям.
4) Право на издание моих сочинений прежних: десяти томов и “Азбуки” прошу моих наследников передать обществу, т. е. отказаться от авторского права. Но только прошу об этом и никак не завещаю. Сделаете это – хорошо. Хорошо будет это и для вас, не сделаете – это ваше дело. Значит, вы не могли этого сделать. То, что сочинения мои продавались эти последние 10 лет, было самым тяжёлым для меня делом в жизни…» (Толстой Л.Н. Дневниковая запись от 27 марта 1895 года).
Софья Андреевна на такое оригинальное изложение завещательного распоряжения своим супругом реагирует спокойно – оно не имеет юридической силы.
Впоследствии история официального оформления Львом Николаевичем Толстым своей посмертной воли стала почти детективной и была в деталях описана в воспоминаниях и мемуарах практически всех участников этого увлекательного действа. Как известно, непосредственное участие в этом процессе принимали ближайший помощник Льва Николаевича В.Г. Чертков, присяжный поверенный Н.К. Муравьёв, Ф.А. Страхов, пианист А.Б. Гольденвейзер и А. Сергеенко.
При этом Виктор Борисович Шкловский утверждал, что отношение к Толстому при оформлении им своего завещания со стороны его соратников было просто безжалостным.
Российское гражданское законодательство XIX века довольно скрупулёзно исследовало порядок оформления и исполнения последней воли завещателя. Благо, что судебная практика по этому поводу была огромной, – соответственно, и порядок подтверждения законности таких документов был достаточно чётко прописан. В силу своей универсальности он сумеет просуществовать в течение более 200 лет истории российской юриспруденции, войдя некоторыми своими неизменными положениями в Гражданский кодекс Российской Федерации (ГК РФ ч. 3. Редакция 26 ноября 2001 г.).
Университетский наставник Льва Николаевича профессор Д.И. Мейер понимал под духовным завещанием удовлетворяющее требованиям закона изъявление воли лица относительно судьбы его имущественных отношений в случае смерти и, в отличие от оригинальных идей своего ставшего всемирно знаменитым ученика, считал, что для «законодательства представляется необходимость определить судьбу юридических отношений, переживающих своего субъекта, установить, кто вправе вступить в эти отношения. И вот это-то и составляет право наследования». (Мейер Д.И. Русское гражданское право. под ред. А. Вицына. СПб.: 1861).
В свою очередь, в ст. 1104 Свода законов давалось определение наследства, под которым понималась «совокупность имуществ, прав и обязательств, оставшихся после умершего», при этом наследование, которое, как уже указывалось, осуществлялось по закону или по завещанию, открывалось либо смертью, либо лишением всех прав состояния, а также пострижением в монашество или безвестным отсутствием в течение установленного законом периода.
Как известно наследование по закону имело место в тех случаях, когда в состав наследуемого имущества входило родовое имение и, кроме того, когда умерший не оставил после себя завещания либо оно было признано судом недействительным. Здесь будет важным напомнить читателям о том, что 1 октября 1831 года было принято Положение о духовных завещаниях (Т. Х Свода законов Российской империи). Его целью как раз и было установление эффективных норм, определяющих форму, содержание, порядок хранения и исполнения завещаний, с тем чтобы устранить противоречия, существовавшие в гражданском законодательстве.
К.П. Победоносцев по этому поводу писал: «Русский закон наследования развивался органически и в полноте лишь относительно порядка, в коем родственники призываются к наследованию, и относительно ограничений наследственного права для некоторых лиц и по некоторым имуществам. Во всём прочем русское наследственное учреждение отличается отсутствием или крайней скудостью определений, и определения, какие есть, имеют вид отрывочный, случайный, без связи с ясно сознаваемой идеей, к которой должны примыкать все определения, возникшие путём органического роста или развития. Эта скудость, впрочем, становится понятной, когда подумаем, что наш наследственный закон возник в крайней простоте и скудости хозяйственного быта, в
