Он «почетный гражданин кулис», что означает его власть над судьбой и успехом театральных актрис – нередко заложниц враждебных театральных партий («Театра злой законодатель»), состоящих их таких вот Онегиных,
Где каждый, вольностью дыша,
Готов охлопать entrechat[204],
Обшикать Федру, Клеопатру,
Мойну вызвать (для того,
Чтоб только слышали его) (I, XVII).
Из театра перепорхнуть в гостиную – все равно что перейти из комнаты в комнату: в некотором смысле театр похож на светскую гостиную, ведь и балерины, и светские красотки в театре или на балу, и «кокетки записные» для Онегина – пища, питающая его эгоизм и тешащая самолюбие.
Пушкин рисует быт, но не забывает сущность, бытие. Настоящее он предлагает взамен суетного. Вот почему театр предстает на страницах романа, с одной стороны, скучающими глазами пресыщенного жизнью Онегина, а с другой стороны, глазами самого Пушкина, влюбленного в «волшебный мир кулис». Пушкин сталкивает поверхностность и скуку Онегина и глубину, присущую автору, тем самым разводя, а иногда противопоставляя Онегина и автора. «Алхимия» пушкинского языка завораживает читателя.
Театр – «волшебный край», где «под сению кулис» неслись «младые дни» юного Пушкина.
Театр – реальное и одновременно духовное пространство, поскольку на сцене созидается искусство комедии, драмы, оперы и балета.
Здание петербургского театра во времена Пушкина не совсем похоже на те современные театры, к которым мы привыкли. В тогдашнем театре перед самой сценой стояли ряды кресел, правую сторону которых занимали богатые вельможи. Левая половина кресел для состоятельных либералов. К ним принадлежал в числе прочих и Онегин. За креслами, куда билеты стоили очень дорого, располагался партер, где завзятые театралы за сравнительно небольшую сумму смотрели спектакль стоя. Дамы и семьи занимали ложи («Ложи блещут…»). Дамы не могли появляться в театре нигде, кроме лож. Раёк – верхняя галерея, где собирался простой народ. Заранее явившись в театр и утомившись ожиданием спектакля, народ хлопками требует начать представление («В райке нетерпеливо плещут…»). В партер и в кресла, наоборот, нередко приходят в последнюю минуту, ходят по театру, обмениваются приветствиями, раскланиваются со знакомыми («Партер и кресла, всё кипит…»)[205].
С другой стороны, Пушкин представляет читателю театральное пространство как явление духовной жизни.[206] На сцене преодолеваются географические границы между странами: русский Катенин переводит трагедии француза Пьера Корнеля. Балетмейстер-француз Карл Дидло создает основы русской хореографии. Ю.Н.Тынянов отметил, что Пушкин в одной «театральной» строфе намеренно сталкивает литературных врагов и идейных противников, как будто подчеркивая, что в свете вечного искусства партийные разногласия и личные амбиции должны быть уничтожены[207]. Драматург XVIII века «переимчивый Княжнин» писал трагедии на русском историческом материале, но при этом заимствовал сюжеты из французских пьес. В.А. Озеров продолжал линию создания русской исторической национальной трагедии. «Колкий Шаховской», напротив, в своих комедиях остро и злободневно отражал отечественную современность, создавая карикатуры на Карамзина, Жуковского – соратников Пушкина по литературному обществу «Арзамас». Те, в свою очередь, публично заявляли, будто «колкий Шаховской» (П.А. Вяземский именовал его «Шутовской») стал виновником смерти драматурга Озерова. Актриса Е.С. Семенова прославилась игрой в трагедиях Озерова. П.А. Катенин включился в литературную борьбу, возвеличивая талант другой трагической актрисы, соперницы Семеновой по репертуару, – А.М. Колосовой. В 1822 году он «обшикал» в театре игру Семеновой, что послужило поводом петербургскому губернатору М.А. Милорадовичу выслать Катенина из Петербурга в его Костромскую губернию. Пушкин их всех объединяет в едином пространстве театральной сцены, потому что в истории театра значение каждого из них велико, и все они сыграли свою историческую роль в деле формирования русского театра.
Волшебный край! там в стары годы,
Сатиры смелый властелин,
Блистал Фонвизин, друг свободы,
И переимчивый Княжнин;
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил;
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый;
Там вывел колкий Шаховской
Своих комедий шумный рой,
Там и Дидло венчался славой,
Там, там под сению кулис
Младые дни мои неслись (I, XVIII).
4. 2 Пушкинская алхимическая лаборатория: раздвоение Пушкина: Ленский и Татьяна
Пушкинисты многократно отмечали пушкинскую любовь к противоположностям и расположению героев парами: Онегин – Ленский, Онегин – автор, Татьяна – Онегин, автор – Татьяна, Ленский – Ольга, Татьяна – Ленский.
Знаменитое пушкинское: «Они сошлись. Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень // Не столь различны меж собой…», как всегда, рисует противоположности. Вместе с тем в пушкинском художественном мире образы Онегина и Ленского неожиданно и парадоксально сходятся, как сходятся противоположности. Ленский, романтик и поэт, натура восторженная и возвышенная, даже внешне напоминает юношу Пушкина: «И кудри черные до плеч…» Онегин – это Пушкин в зрелости, Пушкин-прозаик, прошедший через разочарования и сомнения, приобретший печальный жизненный опыт, когда молодые надежды сменяются скепсисом и пессимизмом. Споры Онегина и Ленского, скептика и романтика – этапы жизненного пути самого Пушкина и смена творческих установок Пушкина, поэта и человека. Эти споры также борьба противоположных начал в душе самого поэта.
Однако позднейшие изыскания пушкинистов обнаружили парадоксальное тождество Пушкина не столько с Ленским и Онегиным, сколько с Татьяной: личные, интимные биографические переживания, собственный образ мысли поэт передает именно Татьяне. Как это доказать? Татьяна, как и Пушкин, нелюбимое дитя в семье (“Она в семье своей родной \ Казалась девочкой чужой”), его родители больше любили младшего сына Льва; В.К. Кюхельбекер, прочитавший на каторге VIII главу “Евгения Онегина”, записал в дневнике: «Поэт в своей 8-й главе похож сам на Татьяну. Для лицейского его товарища, для человека, который с ним вырос и знает его наизусть, как я, везде заметно чувство, коим Пушкин переполнен, хотя он, подобно своей Татьяне, и не хочет, чтоб об этом чувстве знал свет»[208]. И вновь странность: внутренний мир Татьяны и внутренний мир Ленского в начале романа почти совпадают.
С образом Татьяны в роман входит мир русской деревни и природный пейзаж. Вместе с тем в Татьяне, как и в Ленском, много книжного. Их благородный романтизм почерпнут из модных европейских источников: у Ленского – из немцев Шиллера, Гёте и Канта, у Татьяны – из чтения французских и английских романов, прежде всего романа английского писателя-сентименталиста XVIII века Ричардсона «Кларисса Гарлоу», французских романов Руссо и мадам де Сталь. Татьяна попеременно воображает себя то чувствительной Клариссой Гарлоу, которой добиваются благородный Грандисон и бесстыдный Ловелас, то Юлией, героиней «Новой Элоизой» Руссо, то Дельфиной, героиней романа мадам де Сталь.
Туманные мечты о любви и счастье, сладкие и таинственные, но очень расплывчатые идеалы добра, верности, великодушия, гармонии и красоты – весь этот традиционный набор романтических штампов, не тронутый горькими раздумьями жизненного опыта, нисколько не мешал героям глубоко чувствовать природу и любить жизнь.
Пушкин настойчиво сближает Татьяну и Ленского посредством одного и
того же образа – образа луны, ведь луна, помимо природного светила, еще и любимый образ поэтов-романтиков. Обращения к луне сделалось общим местом грустной, элегической поэзии, над которой теперь посмеивается Пушкин-реалист, в свое время тоже отдавший дань скорбной и тоскливой музе романтизма. Взгляд Ленского на природу поэтически экзальтирован. Природа для него равна поэзии, а поэзия немыслима без сладких мук любви к соседке Ольге Лариной, отвечающей Ленскому взаимностью:
Он рощи полюбил густые,
Уединенье, тишину,
И ночь, и звезды, и луну,
Луну, небесную лампаду,
Которой посвящали мы
Прогулки средь вечерней тьмы,
И слезы, тайных мук отраду…
Но нынче видим только в ней
Замену тусклых фонарей (II, XXII).
Увы, налет книжности во многом явится причиной смерти Ленского. Книжность занимает львиную долю его души. Два главных пласта романа: книжность и жизнь – сталкиваются в личности Ленского. И побеждает книжность. Идеальные романтические представления о верной дружбе, чистой любви, непременном торжестве добра над злом и прочие расхожие книжные штампы в сознании Ленского становятся для автора предметом злой иронии. Жизнь беспощадно вытесняет эти прекраснодушные химеры прочь из реальности.