Конечно же, быть родственником и доверенным лицом Суворова было не только почетно, но и прибыльно. Племянник военачальника и шурин Хвостова князь А.И. Горчаков писал Дмитрию Ивановичу о выгодах, которые сулили суворовскому кругу победы Героя в Италии – самое время «обоброчить» короля Сардинского и «содрать» с него «кожуринку»[72]. В октябре 1799 года Хвостов получил от короля титул графа «за победы в Италии». Но близость к Суворову была одновременно и опасностью: слишком многих восстановил против себя независимый и эксцентричный полководец; опала последнего, казалось, неминуемо влекла за собой опалу его родни.
Верный Хвостов был одним из самых восторженных певцов Суворова. Еще в 1789 году он сочинил стихотворное «Письмо к его сиятельству графу Александру Васильевичу Суворову-Рымникскому на случай поражения Визиря со главными силами при реке Рымнике 1789 года, сентября 11 дня» (Москва, 1789). В зачине этой оды Дмитрий Иванович обращается к Герою:
Завиден чистый луч Твоей бессмертной славы,
Герой, любящий честь и все ее уставы;
Победа громкая, великия дела,
Тебе достойная едина похвала… [Хвостов 1789: 3]
Битва русско-австрийской армии Суворова с «толпой чалмоносцев» изображается Хвостовым в сильных и динамичных стихах:
Искусство, мужество Суворов истощая,
Летал как молния везде разя, карая,
Смятенныя толпы гоня со всех сторон,
Забыл их войск число и множество препон.
‹…› Так храбрыя полки, питав Геройский дар,
Лишь опрокинули свирепых Янычар,
Препоны низложа, пустились яко стрелы,
В окопы ворвались, неся удары смелы;
Добыч алкая смерть, отчаяние, страх
Смутили всех врагов, сугубя зло в глазах.
И тем свершилася сей рати часть нещастна,
Что брань не зрелася, но жертва лишь ужасна [там же: 5].
В заключении оды Хвостов воспевает воинский гений и великую душу своего кумира:
Увенчан лаврами, любим ЕКАТЕРИНОЙ,
Доволен будь своей Суворов ты судьбиной.
Искуство где Вобан, Евгений и Кондей,
Фридерик, Малборук и славный полк мужей,
Как гордых рок сотрет, как возвышать державы,
Безсмертны подали примеры и уставы,
Великостью души вспылавши с юных лет,
Открыло путь Тебе широкий для побед,
К Царице верностью, к отечеству любовью,
Все почести купил своим раченьем, кровью,
Чрез рвение, труды, блюдя не жизнь, а честь,
Умел Ты сам себя толико превознесть;
Великим подвигом возвышенный, не роком,
На почести свои смотри веселым оком,
Ликуя в пышной днесь и щастливой судьбе,
Ты ревность возбуждай последовать Тебе:
Ты к славе доступил, грядя стезею чести,
Гнушаясь злобою, гнушаясь подлой лести,
И жертв на олтаре фортуны не куря,
Прославился Ты, долг великих душ творя [там же: 7].
Спустя много лет Хвостов «с удовлетворением» укажет на «подражание» одному из стихов этой оды («Что шаг, то торжество, что бой, то лавр побед») в стихотворении некоего «отличного стихотворца» [II, 197]. Подражателем Хвостова был не кто иной, как Василий Андреевич Жуковский, писавший в знаменитом послании «Императору Александру» (1814):
Все в пепел перед ним! разлей пожары, месть!
Стеною рать! что шаг, то бой! что бой, то честь!
[Жуковский: I, 370]
И это, дорогой коллега, тот самый Жуковский, который, как мы знаем, потешался над творениями Хвостова в стенах «Арзамаса»! Уж не пародировал ли он «отпетого и перепетого» Хвостова в стихах к императору? И не посмеивался ли он в тайне над возлюбленным императором, отсылая друзей к одическому творчеству «любимца всех Муз»? Или это заимствование не что иное, как инерция высокого стиля? Или, быть может, эта скрытая цитата – знак благородной признательности Василия Андреевича своему предшественнику? Как Вы полагаете, коллега?
«Письмо к Суворову», очевидно, тронуло великого полководца. Много лет спустя Хвостов вспоминал о том, что «при помолвке своей он получил от дяди своей невесты, знаменитого Суворова, весьма лестное письмо, ибо, по счастию, стихотворческие способности нашего сочинителя уже известны были и под Очаковым» [Сухомлинов: 530] (возможно, что стихотворное послание Дмитрия Ивановича, женившегося на суворовской племяннице 17 января 1789 года, было ответом на лестное письмо полководца). «С 1789 года по смерть героя, – заключал Хвостов о себе в третьем лице, – поэт гр. Хвостов пользовался неограниченною его доверенностию» [там же]. Известно также, что Суворов посылал родственнику-поэту собственные вирши, вроде следующего стихотворного совета: «Я в зеркале смотреться должен, / И маслом жар не утушают, / Не хутор то… Будь осторожен, – / Пожар водою потушают» [Алексеев: 5].
Хвостов гордился доверенностью Суворова и вдохновлялся не только его победами, но и грандиозными государственными планами. Так, работая в 1791 году над редактированием суворовских проектов об укреплении границ со Швецией и освобождении Константинополя, Дмитрий Иванович в едином порыве (точнее, за шесть недель) переводит расиновскую трагедию «Андромаха», имевшую впоследствии театральный успех и вызвавшую целую серию язвительных эпиграмм младших современников поэта. О своем переводческом подвиге Хвостов сообщает в одном из посланий «суворовского цикла»:
Когда здесь умственно, пример вождей – Суворов,
Чудесный богатырь молниеносных взоров,
Среди Петрополя Европу облетал,
Против громовых туч отводы учреждал,
Оплотом заградил от льва набеги смелы,
Готовил быстрые на чалмоносцев стрелы;
Премудрости рукой прославясь на войне,
Герой участие в сих тайнах вверил мне.
Я в Трою мысленно тогда летал без страху,
И выгадал часок похитить Андромаху [III, 65][73].
А. Флоров. Гравюра с портрета И.Г. Шмидта. Граф А.В. Суворов-Рымникский // Ровинский Д.А. Материалы для русской иконографии: [В 12 вып.]. СПб., 1884–1891. Вып. 7: [№ 241–280]. 1890
Видимо, в пылком воображении Хвостова греческий проект его великого дяди уже реализовался и взятыми россиянами оказались не только Царьград, но и территория, на которой стояла древняя Троя. В свою очередь, Суворов видел в Хвостове не просто добросовестного сотрудника, верного родственника и доброго человека, но и родственную душу – себя другого. Как вспоминал Дмитрий Иванович, князь Италийский ценил в нем врожденную светлую логику и говаривал: «Ты слон! который не знает своей силы». (Если бы я умел рисовать, я бы изобразил Дмитрия Ивановича в виде могучего слона, а на нем Суворова в наготе своей в образе Ганнибала, а под ними Альпы, а над ними Екатерину в образе Минервы и Павла в гроссмейстерском одеянии, а за Хвостовым-слоном – стаю мосек-зоилов, гавкающих на спокойно шествующего вперед рогатого гиганта[74].)
В стихах, посвященных великому дяде, Хвостов угадывал и поэтизировал те черты его образа, которые сам герой считал главными и поучительными для потомства (здесь Дмитрий Иванович, я полагаю, соперничал с Гаврилой Романовичем): простота, самоотверженность, старинное благочестие, скромность, патриотизм, прямота, человечность, любовь к музам. Их литературные вкусы также были близки: оба одинаково высоко ценили одическую поэзию и приземленную насмешливую басню (я бы сказал, что оба они обладали особым притчевым мышлением, глубоко укорененным в жизненной философии XVIII века, то есть воспринимали события своей частной и общественной жизни как экземплы-иллюстрации, подтверждающие некие неизменные истины)[75]. «Хотите меня знать? – признавался Суворов (если верить биографу полководца Е.Б. Фуксу). – Я сам себя раскрою… Я бывал при Дворе, но не Придворным, а Эзопом, Лафонтеном: шутками и звериным языком говорил правду. Подобно шуту Балакиреву, который был при Петре Первом и благодетельствовал России, кривлялся я и корчился. Я пел петухом, пробуждая сонливых, угомонял буйных врагов отечества» [Фукс: 77–78]. Я бы сказал, что Суворов, юродствуя, подражал Эзопу в военной и политической деятельности, а Хвостов – в поэтической.
Наконец, Хвостов был одним из создателей культа Суворова в русской литературе (он до конца жизни печатал свои воспоминания о полководце, публиковал его письма, консультировал биографов Суворова). Великого военачальника он зовет в своих стихах полубогом, проповедником славы, главой победоносных сил, возвращающим на троны царей и низводящим их с престолов, истинным христианином, героем в борьбе с суровым роком, провидцем, которому открыты «хартия судеб» и «грядущих дел поток». Свою близость к Герою Дмитрий Иванович превращает в важную составляющую собственного поэтического образа (ехидный Дмитриев прекрасно знал, как больнее всего задеть своего оппонента). Он посвящает великому дяде свою лиру, называет его своим священным благодетелем и причиной всех своих радостей. Самыми счастливыми моментами своей жизни он считает те, когда «наперсник гордыя Беллоны», среди «побед толиких», «как друг», внимал его «лирный глас».
