Савелий Сендерович - Морфология загадки

Итак, Тэйлор схватил загадку двойным зрением: он разработал аристотелев теоретический конструкт и петшеву попытку структурной экспликации в четкое аналитическое представление о структуре подлинной загадки и указал на ее привилегированное положение в качестве образцового вида в эмпирически зарегистрированной обширной области народной загадки, представленной во всем многообразии ее видов, отклоняющихся от полнозначного подлинного. Желая преодолеть эту дихотомию, он даже не лишил все многообразие видов загадки названия подлинной. Но в теоретических целях имеет смысл различать два аспекта народной загадки. Сохраним название подлинной загадки за структурно полнозначным видом в смысле Тэйлора, а область в целом будем называть народной загадкой.

Отметим, что образцы подлинной загадки встречаются, хотя и гораздо реже, за пределами Европы, ее азиатских соседей и ее дальних сфер влияния: их можно найти в примитивных африканских культурах. Например, у камерунских кунду: У меня есть карманчик, который никогда не будет полон. – Уши (Иттман 1934: № 147); у абиссинских тигринья: Черный вол, что всегда к водопою идет. – Пиявка (Литтман 1938: № 21/37); у танзанийских хехе: Я режу, а она не режется. – Вода (Редмэйн 1970: № 58).

История загадки – наименее доступный ее аспект. Мы сможем сделать лишь несколько нетвердых шагов в этом направлении. Но и обойти его нельзя, потому что некоторое понятие об истории – необходимо е звено в понимании связи между морфологией загадки и ее функционированием, то есть в конце концов в реконструкции ее функциональной формы. Мы попытаемся вообразить контурную карту реки времен, делая лишь нежесткие допущения насчет ее масштабов.

Приняв, хотя бы с оговорками, наблюдение Тэйлора о том, что масса упрощенных загадок в устной традиции свидетельствует о том, что история загадки – это история вырождения традиции, следует признать осложнения, к которым оно ведет. История загадки предстает перед нами в порядке рассортированных по сложности ее образцов, причем полнозначный тип ее должен находиться в начале ее истории. Замечательно, что образец попадающей под тэйлорово определение подлинной, или древнейшей, формы, действительно, можно найти среди древнейших зарегистрированных загадок; такова расшифрованная аккадская загадка, сохранившаяся в ассирийской передаче: Кто беременеет без зачатия, кто тучнеет без еды? (Йегер 1892: 277). Если Мартин Йегер (Martin Jaeger) прав и разгадкой ей служит Облако, то первая часть загадки представляет собой метафору, а вторая описывает предмет, скорее, буквально. Но пример – не доказательство.

Почему Тэйлор поставил полнозначный вид загадки в начало ее истории, а неполнозначные счел продуктами ее распада? Другие авторы, как Жорж и Дандес, сделали противоположный вывод – что сложная форма выработалась из простых. Вывод Тэйлора вытекает из понимания упрощенных загадок как выродившихся, но вывод этот не очевиден, Тэйлор не дает ему обоснования и не рассматривает противоположной возможности. Ему интуитивно ясно, что дело обстоит именно так. У этой интуиции есть хорошее основание: подлинная загадка не является суммой более простых качеств, ее структурная особенность имеет целостный характер, и народная загадка отличима от других жанров энигматики именно как образование со своеобразной морфологией, причем примитивные виды не дают основания для выделения жанра. Таким образом, этот взгляд относится не к части истории загадки, которая начинается с утратой социальных условий ее полноценного существования, а ко всей истории. Согласиться с этим – значит принять ответственность за целый ряд осложнений.

Согласиться с Тэйлором – значит прежде всего вступить в конфликт со всей почтенной традицией эволюционных представлений. И Ламарк, и Гете, и Дарвин, и все последующие эволюционисты неизменно представляют процесс эволюции в качестве развития от простейшего к сложнейшему: органическая жизнь развилась из неорганической, сложные организмы развились из простейших, а человек – из предковой формы, которая находилась на эволюционной лестнице на уровне обезьяны. Этот ход мысли был затем перенесен в другие области. Общества эволюционировали от примитивных к высоко развитым. Науки от догадок дошли до сложнейших теорий. Так же развивалась и техника материального производства. Все это представляется очевидным. Мы так привыкли к превосходству естественнонаучных понятий, что даже не задаем себе вопроса: а дают ли они универсальную модель? удовлетворительны ли они для истории культуры во всех ее отраслях? не нуждаются ли в существенных оговорках? Трудно перечислить всех авто ро в, которые считают само собой разумеющимся, что сложные загадки выросли из слияния элементарных вопросов.

Но в отличие от материального мира, культурные феномены не происходят друг от друга в линейной последовательности и в процессе прогрессивного развития по нарастающей. Произведения искусства рождаются в головах людей в результате творческой свободы духа, открывающей новые перспективы. Всегда ли культура устремлена к более высокой организации? Мы знаем, что санскрит, древнегреческий и латинский языки обладали более богатый флективностью, чем их современные потомки; и мы не имеем представления о древности сложных флективных языков, ни об их происхождении. Можно ли сказать, что исторические тексты стали сложнее со времен Пятикнижия? Возможно указать ближневосточные тексты, родственные последнему и предшествующие ему, но считать их его предками нельзя, ибо Пятикнижие – это особый мир, который смог абсорбировать мотивы более ранних текстов, но на своих собственных условиях, а не в рамках некоторого генетического ряда. Стоит ли утверждать, что современная философия сложнее Платона и Аристотеля? Словом, перенесение естественнонаучной эволюционной схемы на историю культурных явлений без серьезных оговорок оборачивается сильно искажающим упрощением. Вряд ли имеет смысл говорить о генетической линейности развития культуры или о развитии культуры по восходящей. В разных областях культуры появляются необъяснимые и более не достижимые вершины.

Особый вопрос: можно ли вершинные явления культуры ставить в начало исторического ряда? Ведь крупные культурные явления, как Пятикнижие, возникают не в одночасье, как, скажем, рондо «Гнев по поводу утерянного гроша» родилось у Бетховена, – у них есть история формирования. И опять-таки вопрос этот сложнее, чем может показаться. Что считать началом? Считать им первый шаг в направлении данного явления? Но первых шагов нет. Начало в истории – трудное понятие, даже парадоксальное. В истории любому началу можно приискать предысторию. Историки то и дело открывают начала, предшествующие принятым.[18] И все же начало – не пустое понятие; то, что делает начало таковым по существу, не есть как-либо – всегда условно – выбранный первый элемент, из которого данное явление якобы развилось. Началом имеет смысл считать не менее, чем то состояние и соответствующее ему время, когда данное явление регистрируется уже как таковое, в его определяющих качествах. Явления культуры, предшествующие данному, не могут считаться его предковыми формами на одном только основании сопоставимости отдельных элементов. Если нам и удается выделить некоторые процессы, предшествующие данному культурному явлению, то их точнее называть его предысторией, а не историей. Это не игра словами: в предыстории некоторого явления еще нет того качества, что мы находим в истории. Для культурного явления нельзя найти зародыш, который несет уже генетическую информацию о будущем организме. История данного культурного явления начинается тогда, когда оно выступает как таковое, в своем отличительном качестве. К то м у же культурная история подсказывает, что предыстория вовсе не обязательно должна мыслиться как процесс – она может быть взрывом, рождением, подобным рождению Афины. Отчего бы и нет? Не парадигма ли это рождения в духе? Словом, тэйлорова концепция истории загадки требовательна в высокой степени.

Оставим в стороне неизвестную нам предысторию загадки, а ее собственную историю будем рассматривать с того момента, когда мы можем распознать загадку как таковую. Мы и этого момента не знаем, мы можем лишь его помыслить. Нахождение образцов подлинной загадки в древнейших записях и примитивных культурах, быть может, свидетельствует, что загадка возникла на заре культуры. Не знаем мы и собственно истории загадки – Тэйлор дал лишь схематическое представление о ней, предложив соображение, что сложнейший из видов, находимых в зарегистрированных традициях, должен быть ее древнейшим доступным нам видом среди них. Как древен он? Герман Гункель, исследователь ближневосточных традиций, отразившихся в Ветхом Завете, как-то заметил, что где бы народ ни появился в свете истории, он уже обладает богатством устных традиций и мы никогда не видим их возникновения (Гункель 1917: 3). В этой перспективе трудно завысить ценность наиболее сложной формы, которую мы примем в качестве свидетельства о со стоянии загадки, основополагающем для жанра и традиции.