В этом смысле, следить приключения западного мультикультурализма, его мутацию от леволиберальной идеи к сугубо консервативной, увлекательно и полезно. Книга Владимира Малахова внятным языком просвещает русского читателя. И действительно, главное, чего сейчас не хватает России, – Просвещения. Критикой его мы займемся после.
Кейс Верхейл. Вилла Бермонд / Пер. И. М. Михайловой; Вступ. ст. А. А. Пурина. СПб.: АОЗТ «Журнал „Звезда“», 2000. 256 с.
Кейс Верхейл – замечательный голландский прозаик и филолог. Славист. Автор четырех книг прозы и множества работ о русской литературе. «Вилла Бермонд» – первая часть романной трилогии о… условно говоря, о Тютчеве. В романе три сюжетные линии, сходящиеся, как я уже говорил, на вилле Бермонд в Ницце. Книга блестяще переведена Ириной Михайловной Михайловой.
Скажу торжественно: это последний европейский роман. То есть романов в Европе пишут и по сей день бесчисленное количество, однако что-то в их молекулярном составе бесповоротно отличается от «Волшебной горы» Томаса Манна, эпопеи Пруста, «Марша Радецкого» Рота, «Человека без свойств» Музиля (и особенно от его же «Смятения воспитанника Терлесса», хотя, строго говоря, это не роман), от навсегда незаконченных повествований Кафки, от «Анны Карениной», наконец. Я, была бы моя воля, рецензию на «Виллу Бермонд» превратил в список европейских романов, который книга Верхейла завершает. И потом бы поставил точку. Вот и вся рецензия.
Основной предпосылкой европейского романа (и «Виллы Бермонд») было доверие. Доверие автора к читателю: тот не бросит повествование на полпути из-за спешки, нежелания вдумываться и вчитываться, из-за равнодушия к чужому опыту. Из этого доверия вырастала авторская манера – рассказывать, не беспокоясь о том, чтобы раз в эннное количество страниц развлечь читателя дуэлькой или постелькой, дабы тот не сбежал или уснул. Еще одна важная разновидность доверия – доверие автора к окружающему миру; точнее, к факту его существования. Если мир (в любом из возможных вариантов) существует, значит о нем можно рассказать, вспомнить, помечтать. Значит, у автора и читателя есть некий совместный опыт; хотя бы опыт просто совместного пребывания в пределах оной жизни. Собственно, эти две нехитрые разновидности доверия как раз и были основой европейской культуры, европейского мироощущения девятнадцатого века, чуть было не написал – «прошлого». Нет, не прошлого. Увы. Позапрошлого.
Девятнадцатый век, обогащенный модернизмом первой трети двадцатого, – вот какие эстетические линии стягиваются к «Вилле Бермонд», вот какие дороги[23] туда ведут. Но и объект романного описания-исследования (а классический европейский роман это всегда и исследование) – XIX век и первая половина двадцатого, по крайней мере в той блаженной части Европы, где между 1915 и 1925 годом разница невелика. Перефразируя Броделя, долгая Belle Epoque Европы. Объект описания полностью соответствует языку описания.
В конце книги в главе «Две дамы среди цветов»[24] дочери русского поэта Тютчева собирают букеты в саду какого-то дома в Ницце. Разговаривают. Уходят. Забывают букеты на скамье. Разговор будто из сновидения. В начале того самого девятнадцатого столетия Колридж написал следующее: «Если человек был во сне в Раю и получил в доказательство своего пребывания там цветок, а проснувшись, сжимает этот цветок в руке – что тогда?». Я, читатель, дочитав эту книгу, обнаружил себя сжимающим букет цветов, оставленный дочерьми Тютчева в саду города Ницца 29 апреля 1865 года.
В ожидании варваров: Мировая поэзия в переводах Иосифа Бродского / Вступ. ст. Я. А. Гордина, сост. А. А. Пурина. СПб.: Изд>во журнала «Звезда», 2001. 288 с.
Окраинный европеец, ницшевский часовой на оставленной всеми позиции, Бродский сделал все, чтобы не сдать свой пост. Его классицистичная поза («я заражен нормальным классицизмом», нет, не «нормальным», а «классицизмом отчаяния») – поза статуи, стоически ожидающей нашествия варваров. В ожидании этих самых варваров Бродский сочинил три тома стихов (из которых наберется один – потрясающих), том первоклассной эссеистики и еще один – переводов. Именно его представило нам издательство журнала «Звезда».
В общем-то все это мы уже читали; точнее – почти все. Прочесть еще раз собрание переводов Бродского полезно, особенно полезно сейчас, когда варвары уже пришли. Становится ясно, что же мы потеряли.
Никаких новых открытий эта книга не дарит. В переводах Донна и Кавафиса Бродский звучит настолько полным регистром, что нелегко вспомнить подобное звучание в его собственных стихах. Покойный нобелевский лауреат обиделся бы (хотя кто знает?), но здесь он – на уровне пастернаковского переложения «Стансов к Августе». Перевод донновского «Шторма» мне почему-то мерещится исключительно в исполнении старого Джона Гилгуда, тем же голосом, каким он читает у Гринуэя Данте и Шекспира. Тонко переложил сведенборговские фантазии об аде Милош. Вообще, перед нами книга, которую можно читать всю жизнь.
Недостатки издания, вызывающие, на первый взгляд, недоумение, есть продолжение достоинств. Я понимаю желание составителя книги сделать ее академически-щепетильно, но ей-Богу, появление в ней переводов «Yellow submarine» или «Лили Марлен» снижает пафос. Варваров не ожидают, мурлыча под нос:
«Есть Подлодка желтая у нас,
желтая у нас,
желтая у нас!»
Иосиф Бродский. Второй век после нашей эры: Драматургия / Вступ. ст. и сост.: Я. А. Гордин; Вступ. ст. И. Ковалевой. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2001. 24 °C.
Хочу извиниться у читателя за ошибку, допущенную в предыдущей рецензии. Помимо трех томов стихов, тома эссеистики и тома стихотворных переводов, у Бродского набрался еще том драматургии – как своей, так и переводной. И он выпущен тем же издательством журнала «Звезда».
Я не любитель драматургии Бродского. Впрочем, для меня читать пьесы вообще неинтересно; с некоторыми, и вполне хрестоматийными, исключениями – Шекспир, Островский, Чехов. В «Мраморе» Бродского многое раздражает – и устаревший приблатненно-интеллигентский жаргон, на котором разговаривают сокамерники, и надуманность самой идеи, достаточной для стихотворения, но не для длинного сценического действия, и совершенно беспредметная ирония. Довольно забавно читать ироническую антиутопию про одну империю, живя в эпоху, помеченную звездно-полосатыми стягами другой.
«Розенкранц и Гильденстерн мертвы» в переводе Бродского прекрасен, чего нельзя сказать о другой пьесе – о переложении «Говоря о веревке» Брендана Биэна. Та же наивная старомодная феня советских шестидесятых. Язык стареет. Увы. Хотя нет, поэтический – живет вне времени.
Но самое любопытное в этой книге другое. В ней три пьесы, действия двух из них происходят в тюрьме. Две из трех заканчиваются казнью. Практически все действующие лица – мужчины. Бесконечные разговоры о бабах. Все это заставляет задуматься о том, что за тип сознания имел нобелевский лауреат.
Владимир Климычев. Пятнадцать человек на сундук мертвеца (криминальные стихи). Н. Новгород: Вика, 2000. 16 с.
Нижегородский автор придумал вполне остроумный ход. Он взял 15 статеек из уголовных хроник местных газет и превратил их в стихи довольно нехитрым образом – выстроив каждый текст стихотворным столбиком. Получились верлибры – не хуже, не лучше прочих (за небольшим исключением). Верлибры о бытовухе.
В каждом из пятнадцати стихотворений содержится жутковатый, как сама провинциальная жизнь, сюжет. Убийство по пьянке, самоубийство, убийство за гроши…
Все просто. Ничего особенного. Язык сочинений Климычева, изобилующий ходовыми штампами копеечных газетенок, безусловно придется по вкусу истинному любителю отечественной словесности. Давненько этот полуграмотный мир ведомственных и районных изданий не выползал из своих перемазанных свинцовой краской подвалов…
Трудно сказать, что стоит за этим изданием. Ирония? Концепт? Начала новой эстетики? Наивность? Лень? Читателя можно поздравить с истинно загадочной книгой.
И еще. Количество мертвецов в сочинении Климычева на три больше заявленного в названии.
Илья Масодов. Мрак твоих глаз: Трилогия. Тверь: KOLONNA Publications, 2001. 336 с.
Впрочем, при продолжительной и мастерской возгонке из советской бытовухи можно получить кристально чистый эстетический продукт с недурными галлюциногенными свойствами. «Последний советский писатель» (как он представлен в редакционной аннотации) Илья Масодов[25] сочинил трилогию, описывающую кровавые похождения девочек-пионерок, которые на деле оказываются вампирами. Эта проза написана добротным, местами даже изысканным, языком советской литературы паустовско-трифоновской линии – с лирической ноткой. Иногда автор впадает в патетику, и советская вещественность вдруг растворяется в гностического замеса мистике: «Выбросив скомканные чулки в банку из-под краски, Соня упирает локти в колени, а щеки в ладони и думает о перерастании настоящего в прошлое и о таинственном желании Бога, обознаменном в приснившейся ей вечной книге буквой Ъ. Она представляет себе Бога в его древесной форме, которая кажется ей особенно страшной и тревожной. Геометрически Бог не имеет главного направления, потому что растет из ниоткуда в никуда».
