Как и во многих весенних песнях, здесь звучит мотив выбора невесты.
Седьмая на пасхе неделя так и называлась русальной — языческая основа ее обнаруживалась в самом наименовании. А заканчивалась она троицыным днем — христианским праздником. Чисто языческим обычаем, приспособленным к православному календарю, был обычай завивать и развивать березу. В четверг на русальной неделе березу украшали лентами и венками и величали в песнях, нося ее по улицам. Этот праздник назывался семик, так как русальная неделя была, как мы уже знаем, седьмой по пасхе. Опять здесь был отголосок давней старины, когда в березках почитали души предков, переселившиеся в них после смерти. Семик праздновался прежде не только в деревне, но и в городе. У полузабытого стихотворца XVIII века Михаила Чулкова была целая «ироикомическая» поэма о семике, праздновавшемся в екатерининском Петербурге.
Березка шествует в различных лоскутах.
В тафте и бархате, и в шелковых платках.
Вина не пьет она, однако пляшет,
И, ветвями треся так, как руками машет.
Пред нею скоморох неправильно кричит,
Ногами в землю он, как добрый конь, стучит,
Танцует и пылит иль грязь ногами месит,
Доколе хмель его совсем не перевесит.
Так несколько неуклюже описывал старинный поэт еще более старинный праздник.
Общественная песня «Во поле березонька стояла» как раз принадлежит к песням семика.
В троицын день «развивали березки»: если заплетенные в семик венки к троице засохли, значит девушка либо выйдет замуж, либо умрет, если венок не засох — девушка еще год походит в невестах.
Гадали в этот день девушки, пуская венки по воде.
Тонет ли, не тонет ли венок?
Тужит ли, не тужит ли дружок?
Ах, мой веночек потонул,
Знать, меня мой милый обманул.
Песни, распевавшиеся в семик и троицу, были очень популярны. Их пели не только в эти дни, а — без всяких сопровождающих обрядов — на зимних посиделках и в летнем поле, всюду и везде. Вмешался этот мотив даже в знаменитую бурлацкую песню, где и остался навсегда, хотя и без видимой связи с остальным текстом:
Разовьем мы березу, разовьем мы кудряву,
Ай-да да ай-да…
Но вот начинались летние работы, тут уж было не до гуляний и веселья. Песни-обряды появлялись лишь в начале жатвы и в конце ее. Перед жатвой бабы и девушки делали венки из колосьев ржи и относили их домой с «зажаточными» песнями. В конце жатвы пелись «дожаточные» песни.
Жали мы, жали,
Жали-пожинали,
Жнеи молодые,
Серпы золотые,
Нива долговая,
Пóстать широкая.
По месяцу жали,
Серпы поломали,
В краю не бывали,
В краю не бывали,
Людей не видали.
Конец жатвы становился крестьянским праздником урожая. В песнях вспоминались тяжелые летние работы, сила и ухватка косцов и жнецов, славились хозяева дома, где выставлялось угощение.
Календарная обрядовая поэзия очень полно отразила трудовую жизнь русской деревни. Но отражение это было праздничным и ярким, крестьянин любил свой труд и уважал плоды его, доставшиеся нелегко. Все работы были связаны с землей, а земля не могла плодоносить без солнца и дождя, без туч, ветров. И в песнях, хороводах, обрядах звенела серебряным дождем, сияла ласковым солнышком, гремела живительным громом, веяла влажными ветрами вся русская природа. Забылись и Перун и Стрибог, олицетворявшие когда-то ее силы, но по-прежнему жила вера в могущество стихий, управлявших урожаями и недородами. И крестьянин, как прежде, одушевлял стихии и разговаривал с ними на языке песни и обряда, чтобы привлечь их к себе в союзники.
Свадебные обряды наших дедов были проникнуты и насыщены поэзией. Песней они начинались, песней и кончались. Сложный и красочный ритуал свадьбы складывался веками. Из времен Киевской Руси пришли названия свадебных чинов — князя и княгини, тысяцкого и дружек. Из совсем далекой поры пришло языческое осыпание хмелем молодых.
В величании жениха князем, а невесты — княгиней, посаженого отца — тысяцким, а гостей — боярами не было простого подражания обычаям знати. На свадьбе — значительнейшем событии своей жизни — каждый мужик, приказной, служивый впрямь должен был ощущать себя первым среди первых. И он действительно чувствовал себя князем, а свою суженую считал княгиней в эти праздничные часы. И не обремененные нуждой и заботой соседи сидели вокруг него по лавкам, а независимые и богатые бояре. И провожали его к невесте не Ваньки и Петьки в залатанных кафтанах, а сильная могучая дружина.
В свадебном обряде было много от игры и действа, но люди полюбили эту игру и с охотой вживались в это действо, потому что оно давало выход их душевным силам, выпускало на простор красивые и сильные чувства.
Большая роль в свадебном обряде-игре выпадала на долю воплениц. Они должны были с наибольшей силой выражать в своих песнях и причетах переживания невесты. А это было под силу лишь женщинам, обладавшим песенным талантом, хранившим в своей памяти множество старинных стихов и умевшим их применить к месту и ко времени. Иногда стародавнее причитание становилось канвой, по которой импровизировалась новая песня, но чаще в прежний текст лишь вплетались отдельные слова, образы, сравнения.
Из свадебных песен особенно впечатляющими были причитания невесты, расстающейся с родным домом. Вот ударили сваты по рукам, запили сговор зеленым вином, начинают уговариваться о дне свадьбы. Страшно станет девушке. Как ни хорош жених, а жизнь впереди новая и незнакомая, поедет она в чужое село и в чужую семью, где еще неизвестно, как все сложится. И начинает она жаловаться родным своим родителям:
Ну господь же с тобой, батюшко,
И родимая моя матушка,
И соколики, братцы желанные,
И голубушки-невестушки!
Не послушались наказу крепкого —
Запоручили вы красну девицу
За поруки-то за крепкие,
За письма-то вековечные.
Вы почто так рассердилися,
Рассердились, распрогневались?
Запрошу я, красна девица,
У тебя, родимый батюшко, —
Я себе беру приданое:
Города все с пригородками,
Все леса с полями чистыми,
Все ключи с водами чистыми
Да и реченьки-то быстрые.
Ты подумал бы, кормилец батюшко,
Я слуга-то была тебе и работница,
Я в семье была покорная,
На работушки дотошная,
Имя честно не бесславила,
Красу девичью не кинула.
А ты не дал мне, кормилец батюшко,
С умом-разумом собратися,
Со подружками сверстатися,
Я в чужих людях, младехонька,
От работушки замаюся.
За столбом я потихохоньку
От чужих людей наплачуся.
Уже как этим ли чужим людям.
Мои слезы сладким кажутся.
Мое горе им весельицо,
Мне кручинушка — им радости.
Но не вняли родители дочерним жалобам и страхам, все пошло заведенным порядком. Дня через два после рукобития назначено порученье, или благословенье. Издалека виден жениховский поезд, движущийся по деревенской улице. В начале поезда едут на конях два жениховских приятеля — это дружки, за ними тысяцкий на ковровых санях, а потом и сам жених с прочими гостями. Но не сразу пускают их в дом, приходится одарить сперва вопленицу, которая уже вступила в свои распорядительские права. Лишь получив щедрую мзду, отворяет она ворота. В избе стол уже накрыт, тысяцкий, степенный мужик, садится в большое место, за ним жених, дружки, остальные поезжане. Невеста не торопится выйти, сваты начинают укорять свах, а те отвечают: «На полете, на полете княжна молодая: только крылышки подвязать — сейчас прилетит!»
А невесте и верно в тот миг «подвязывают крылышки» — надевают на нее белую фату, в которой она, поддерживаемая двумя девушками — ставленицами, и выходит к жениху. Подруги ее, стоящие по углам горницы, поют припевальную песню:
Не шли бы ноженьки резвые,
Не глядели очи ясные
Во эту светлую светлицу,
Во столову нову горницу:
За этим столом дубовыим,
Будто ворона да черного
Есть чужого роду племени.
Во большом углу ясен сокол
Надо мной сидит-ломается,
Надо мной он надсмехается,
Подойду к столу близехонько,
Поклонюся ему низехонько:
«Ты, удалый добрый молодец,
Прими мои подарочки».
Затем тысяцкий просит у невестиной родни, чтобы сняли фату и показали невесту. Просьбу их исполняют, и невеста, освободившись от фаты, ведет поклон жениховой родне на все стороны, а тысяцкому и молодому князю в особину. Тут гости спрашивают жениха: «Что, князь молодой, люба ли вам княжна молодая?» Жених молча кивает головой, а провожатые его кричат: «Люба, люба! А спросите-ко у княжны молодой, люб ли ей наш князь?» Невеста отвечает поклоном, а ее родня кричит: «Люб, люб!» Когда все затихнет, невеста обходит с подносом всех гостей и потчует их вином. Две налитые чарки оставляет она для себя и жениха. Перекрестив глаза, князь и княгиня чокаются, причем жених старается ударить своей чаркой выше и влить вина в невестину чарку. Если это ему удается, то его родня кричит: «Ай да молодец! Знал, как сделать! Парень хват!» А если в этом возьмет верх невеста, то уже ее родня торжествует: «Наша взяла! Хват девка!»
