Произношение в Москве — компромисс между севернорусским и южнорусским,с некоторыми особенно-стями так называемого среднерусского наречия. Феодальная раздробленность эпохи средневековья привела к разделению древнерусского языка на многие говоры и диалекты. Историческое значение Москвы заключалось в создании общерусского варианта языка. Положение, следовательно, складывалось то же, что и в Петербурге начала XIX в. Петербургу предстояло собрать воедино социальные диалекты (жаргоны). Москва то же самое, но на два века раньше сделала с диалектами территориальными. Времена изменялись, материал для построения новых норм языка оказывался иным, но задача стояла все та же: из множества типов местной речи — наследия раздробленности державы — создать общерусскую норму.
Об ударении, произношении звуков, манере речи поговорим позднее. Это особый вопрос, он связан с устной формой бытования и сленга, и койне, и, наконец, просторечия. Сейчас — о словах.
Высокие книжные слова и выражения через язык церкви проникали в городское койне и скрепляли его— для всех это авторитетный источник. Прямых заимствований из церковнославянского языка было мало. Использовались формальные средства и общие правила образования новых слов, которые выработал церковнославянский язык. Появилось множество новых суффиксов, прежде бывших книжными, возникло много слов, иногда общего значения. «Столкнулись» слова одного значения, но разного происхождения, подчас с неуловимыми оттенками смысла. Приходилось выбирать, какое предпочесть, а какое отвергнуть: властитель — властелин, убиение — убитие — убийство, дан-ник — данщик, невежество — невежествие — невежественность, безумьство — безумие — беэумьствие, старость — староство — староствие — старчество, из-гона — изгонка — изгнание и сотни других. Не забудем, что таких рядов набиралось много, и лишь приблизительно было ясно, что общим для составляющих такие ряды слов является корень, а суффиксы всюду свои. Одни из них — разговорные, другие — книжные, третьи — причудливое смешение тех и других. Возникла проблема стиля: стало ясно, что только в конкретном тексте можно разобраться с богатством, полученным из веков.
И по части грамматических категорий накопилось много вариантов. Вот категория рода у имен. Более шестисот слов имели варианты (скажем, занавесъ — занавесь — занавеса). Какой вариант предпочесть? И новые заимствования из разных европейских языков в XVII в. вызывали подобное же колебание (залъ — зало — зала). Проходило время, и постепенно, слово за словом, язык очищался. Городская речь оставляла себе единственный вариант, руководствуясь при его выборе определенным принципом. Например, слово с отвлеченным значением предпочитало сохранить форму женского рода, с конкретным значением — форму мужского рода {занавес, зал). Объяснялось это влиянием книжного языка, поскольку в нем издавна отвлеченность выражалась именами женского рода (осознавалась еще идея собирательности, свойственная таким именам в древности).
Появилось множество новых слов и новых форм старых слов. Неожиданно оказалось, что многозначность (а точнее, нерасчленимый в сознании синкретизм значений) слова чрезвычайно неудобна, когда речь заходит о чем-то конкретном. Скажем, слово жена обозначало одновременно и женщину, и супругу, и социальный статус женщины в обществе. Также и мужь— и супруг, и мужчина, и звание (высокий мужь). Образованные от этих имен прилагательные позволили со-вдать новые формы: жена — женский, мужь — мужь-ской, а на их основе уже и новые слова: женьчина, мужьчина. Разговорная речь нуждалась в специализации жизненно важных слов, поэтому именно в московских памятниках XVI в. и возникают ряды: жена— женка — женьчина, мужь — мужик — мужьчина. Биологические, социальные, семейные характеристики человека по полу стали определяться самостоятельными словами. Семантическая дифференциация началась в московском койне, но пока лишь на уровне бытовой лексики.
Давно известные книжные слова тоже переосмыс-лялись в соответствии с социальными нуждами людей. Нынешние слова совесть и жизнь (жызень) совсем другого значения, чем были они до XVI в. Слова, ко-торые прежде были почти однозначными, но употреблялись в разных жанрах и стилях, пройдя все тот же путь «усреднения» значения, стали разграничивать важные понятия: живот 'биологическое существование'— житие 'социальное' — жизнь 'духовное'. Уже не в признаке-прилагательном указывалось подобное различие (мой живот, чистое житие, вечная жизнь), а в самостоятельном имени-термине. Это значит, что и понятие о соответствующих сторонах человеческой жизни складывалось в сознании и оформлялось в слове.
Питательной средой для «усреднения» прежде самостоятельных речевых стихий явилась в Москве деловая речь, язык документов, т. е., как ни странно, «язык московских приказов» — чиновная речь. Это была единственная форма письменной речи, которая одновременно использовала и церковнославянизмы и формы народного языка. Их не просто соединяли в одном документе, но и обрабатывали, редактируя текст и доводя до неких образцов. Престиж форм деловой речи позволял «разносить» речевую норму московских приказов за пределы столицы: в XVII в. всюду писали так, как дьяки в Москве.
Все это постепенно привело к стилистическому снижению некоторых жанров традиционной литературы. Так, и жития святых, и повести о военных действиях, и рассказы о житейских делах стали писать на более доступном простому народу языке, хотя в преобразовании книжных (письменных) вариантов речи были и свои отличия от того, что происходило в развитии устной речи.
Так неустанными трудами многих выдающихся и неизвестных нам по имени деятелей сложилась в Москве норма обычной для столичных жителей Ре' чи. «Москва — девичья», тут сохраняют народный склад речи и заветные формы старины. «Петербург — прихожая», здесь еще не все устоялось, все еще впереди, следовало пройти тот путь, который Москва у*е прошла. Пока же толпятся в этой прихожей самые разные люди...
Ситуация двух культурных центров обычна ДлЯ многих европейских стран. Соперничество двух столиц полезно для развития национальной культуры и-" как частный, но важный случай — ее языка. В ДреВ' ней Руси Новгород соперничал с Киевом, в средние века — Москва с Новгородом, в новый период нашея истории — Петербург с Москвой. Отмечена традиционно устойчивая сторона: в средние века — Новгород, в XIX в. — Москва. Сторона же, противоположная ей, на фоне традиции и развивает то новое, что требуется обществу в данный исторический момент. К этому новому обычно тянутся все окрестные центры, которые сами по себе не могут противостоять традиции государственного авторитета, но также нуждаются в изменениях. Возникает «мода» — на речь и на стиль жизни.
Сравним особенности Москвы и Петербурга в тот момент, когда они становились центрами развития — Москва в XVII в., Петербург в XIX в. Разумеется, нас интересует язык. В московский период в языке изменялась преимущественно форма, т. е. произношение отдельных слов, формы склонения и спряжения, интонация речи и т. д. В петербургский период по преимуществу изменяется семантика, т.е. значения слов, грамматических форм, синтаксических конструкций и пр. Конечно, дело не только в этом различии— история русского языка проходила свой собственный путь развития. Однако не случайно, быть может, что в XIX в., когда общественное движение вызвало к жизни конфронтацию славянофилов и западников, славянофилами стали преимущественно москвичи (которые ценили и культивировали старые формы национальной культуры), а петербургские западники предпочитали эти формы обновить — в соответствии с изменившимся содержанием жизни. Еще позже, в конце века, когда в университетских городах складывались филологические школы, призванные, в частности, объяснить законы развития языка, именно московская филологическая школа с ее преимущественным интересом к языковой форме (изучали грамматику) получила название «формальной», тогда как петербургских филологов больше всего интересовала семантика (значение грамматических форм, лексика и пр.); именно в Петербурге визникла сильная Лексикографическая традиция, стали выпускаться словари и пр. Сегодня противоположность между запад-никами и славянофилами, между «семантической» К «формальной» школами отчасти снята, но историческая зависимость публицистической и научной интерпретации идеологии языка и от различных этапов в Развитии языка вполне ясна. Таково первое различие.
Второе различие между московским и петербургским этапами развития языка состоит в преимущественном влиянии на норму устной или письменной формы языка. В Москве в основе образования городской речи лежала все же устная речь, в Петербурге такой основой стала речь письменная. Устноречевые особенности развивались в зависимости от письма и правил письма. Не случайно справочники по правописанию (орфографии) в Петербурге появились раньше, чем в Москве — справочники по правильному произношению (орфоэпии). Орфографический свод составил в 70-х годах XIX в. Я. К. Грот; произносительные нормы старомосковской речи канонизированы лишь в начале XX в., когда старомосковское произношение было уже на излете и его нужно было сохранить для потомков.
