Действительные черты любимой в этом «портрете»-видении опущены, преображены настолько, что след их неуловим. В иных случаях, как в элюаровских пронзительных стихотворениях в прозе «Разделенные ночи» («Сама жизнь») – исключительному для тех лет почти что «рас сказу» об угасшей страсти, – жизненная трагедия старатель но зашифрована и проступает едва различимым пунктиром сквозь иносказание. «Язык моей любви, – обронил Элюар однажды, – не принадлежит языку человеческому».
Загадочность этого самоопределения – тем более смущающего, что самый словарь Элюара по-прежнему на редкость прост, – лишь кажущаяся. В лирике его нет ничего от сознания своей непохожести на других людей, ни, конечно же, от мучительно-сладостного томления «петраркистов», старинных или сравнительно недавних, по бесплотной женственности. Здесь все вполне земное, дневное, посюстороннее. Но при этом Элюара мало заботит все то, что зачастую поглощает влюбленных стихотворцев и поставляет им материал: он не прикован к «приливам и отливам чувств, к вздохам, беспокойству, разочарованиям, ревности, унижениям, мольбам, приступам оскорбленной гордости, сердечным размолвкам, потерям, примирениям – короче, к психологии… Любовная лирика Элюара вообще чудесным образом неавтобиографична» (К. Руа). Причудливо неповторимые повороты особых, только ему одному выпавших удач, невзгод, приключений мало занимают Элюара, охотно вспоминавшего слова Лотреамона: «Личная поэзия отжила своей век… Подхватим снова никогда не обрывавшуюся нить поэзии безличной».
«Безличность» эта подразумевает вовсе не обезличенность и не безличность в духе парнасцев середины XIX в.: просто в книги Элюара получает доступ преимущественно то, что, по его мнению, не есть сугубо личное достояние, а присуще всем, роднит человека с человечеством и в пережитом одним кристаллизует возможное для прочих людей: «Сходство (с данным единственным предметом. – С. В.) уничтожает общезначимость… Один человек говорит от имени всех людей, один камень за все камни, одно дерево за все леса, за безымянное эхо – за то, что в конечном счете только и сохраняется, что заслуживает быть выраженным. Всеобщее эхо, одна жизнь, состоявшая из каждого мига, каждого предмета, каждой жизни – Жизни… Любовные стихи без адреса объединяют влюбленных… Любимая женщина для влюбленного замещает всех желанных женщин, значит, она может быть любима всеми». Оставаясь доверительной беседой наедине и о самом сокровенном, лирика Элюара вместе с тем приветливо распахивает двери перед каждым, призывая его войти и почувствовать себя дома: речь здесь ведется обо всех и от лица всех. Попытка через одну страсть постичь любовь человеческую, да и саму жизнь нашу, она глубоко миросозерцательна без малейших уступок ходульному нравоучительству.
«Мужчины и женщины, постоянно рождающиеся для любви, в полный голос заявите о своем чувстве, кричите “Я тебя люблю” вопреки всем страданиям, проклятиям, презрению скотов, хуле моралистов. Кричите это вопреки всяческим превратностям, утратам, вопреки самой смерти… Слова любви – плодоносящие ласки… Любить – это единственный смысл жизни. И смысл смыслов, смысл счастья». В этой пылкой прокламации вечного влюбленного, передан ной по радио в 1947 г., Элюар повторил то, что не уставал твердить всегда: без любви человек – лишь тень самого себя, от любви зависит, быть ему или не быть, знать или не знать, что он существует, что он – есть. Элюаровское «люблю» неизменно звучало подобно прославленному «мыслю…» Декарта. И потому в задушевнейшей любовной исповеди Элюара не просто заложена философия нашей земной судьбы, она сама, в каждом своем признании, есть эта философия.
В XX в. на Западе нередко выдается за непреложную истину броский и грустный афоризм «Ад – это другие», при надлежащий Сартру, который чутко уловил склад чувств и самосознание личности там, где каждодневно кипит «война всех против всех». Для уверовавших в него любовь – взаимное мучительство, тщетные судороги двух узников, бес сильных выбраться из тюремных одиночек своих душ. Элюар даже в самые тягостные часы отчаяния не поддавался этой философической безнравственности. Для него нет ада страшнее, чем одиночество, и «я» вообще становится самим собой только вместе с «ты»[65], без этого личность и для себя не больше чем смутное нечто, зияющая пустота, безликое отсутствие. «Плоское наслаждение и унылая тайна не быть видимым» – сказано в стихотворении, так и озаглавленном «Отсутствия» («Град скорби»). Тот, кто не находит себя в глазах близкого человека, по Элюару, зрячий слепец, довольствующийся жалким подобием жизни, подделкой. «Когда тебя нет, мне снится, что я сплю, мне грезится, будто я грежу». Кремень дает искру лишь при ударе огнива, огонь жизни рождается лишь при встрече меня и другого, а потому все то прошлое, что этой встрече предшествовало, кажется провалом, мертвой полосой в чреде дней и не заслуживает памяти: «И годы, когда глаза мои не видели тебя, я позабыл». Зато с момента встречи каждая секунда заполняется до краев, и в эти волшебные миги Элюар настолько потрясен своим как бы воскрешением из небытия и так захлестнут приливом свежести, что на все лады, не переводя дыхания, нанизывает подряд одни возгласы: «вместе нераздельны живой живая живые», – блаженный лепет спасенного любовью, давшей ему припасть к самому роднику жизни:
Радость пою, с которой тебя ожидаю, чистоту,
с которой тебя узнаю,
Ты отменяешь забвенье, надежду, незнанье,
Отменяешь отсутствие и рождаешь меня на свет,
Я пою, чтобы петь, я люблю тебя, чтобы петь
Тайну, в которой любовь меня создает
и себя выпускает на волю.
Песнь эта в первую очередь есть прямое и восторженное свидетельство того, как происходит исчезновение всех пере городок и помех, сливаются два дыхания, как даже нестройные мысли перестают течь порознь и два пульса становятся одним:
Встала она на веках моих,
Косы с моими смешав волосами,
Форму рук моих приняла,
Цвет моих глаз вобрала
И растворилась в моей тени,
Как брошенный в небо камень.
Словно зеркало, женщина возвращает любящему самое мимолетное движение его сердца, тень улыбки или огорченности, проблеск мысли, пробуждение желаний. Его взгляд, прикосновение, солнечным лучом скользнув по ней, заставляет ее вспыхнуть пестрой радугой отсветов: «От одной моей ласки ты озаряешься всем своим сияньем». Погрузившись в созерцание этой игры переливчатых бликов, мужчина открывает в самом себе источник света, остававшийся ему неведомым до тех пор, пока перед ним не было вечно фосфоресцирующего экрана, очертания и окраска которого меняются вслед за мерцанием светового пучка. «Я заключен в круг зеркала такого чуткого, что даже если воздух струится во мне, то и у воздуха есть лицо, любимое лицо, любящее лицо, твое лицо».
Зеркалом может быть все: тело, руки, губы возлюбленной, но прежде всего – ее глаза. Наряду с огнем и светом глаза – один из ключевых образов элюаровской лирики. Старинная поговорка гласит: «Глаза – зеркало души»; Элюар делает женские глаза еще и зеркалом своей собственной души. «Твои глаза отдаются тому, что они видят, видимы тем, на что они глядят». Он часто смотрит в них, еще чаще смотрится, ловя в этих зрачках подтверждение своей причастности к тем, кто не скован духовной мерзлотой, в ком не заглохло бурление молодых токов. Ибо зеркало это наделено даром проникать сквозь непроницаемые толщи, «разламывать камни», а не просто с холодным безразличием скользить по поверхности вещей и лиц. Ему дано улавливать истинное под наносным, прорываться сквозь рутину привычек, окутавших «я» оболочкой столь плотной, что оно иной раз само себя под ней не различает. И тогда на помощь приходит это «зеркало мгновения»: «Оно показывает людям образ, избавленный от всякой видимости… и его сиянье таково, что все маски обнаруживают свою лживость». Высвобождением своей подлинной личности любящий обязан именно маги ческой мощи нежных женских глаз. Они одухотворяют предметы, пробуждают заснувших, «заселяют пустыни», исцеляют, воскрешают. Поистине жизнетворные, «плодоносные глаза».
Самопознание Элюара в этом чудо-зеркале, дающее ему пронзительное чувство своего живого присутствия в мире, не имеет, однако, ничего общего с самолюбованием Нарцисса, пусть даже последний наделен умом интеллектуала – иска теля конечных аксиом мышления, каким предстал под пером Поля Валери простодушный юный красавец из древнего мифа, очарованный своим отражением в водах ручья. «И кто может любить что-нибудь, кроме самого себя?» – скептически задумывался Валери, а его юная Парка страдала в канун того часа, когда прекратится ее блаженное затворничество и она «увидит, как ее видят». Для владычицы людских судеб Парки земная страсть и смерть – близнецы, для певца жизнетворных глаз Элюара страсть – соперница смерти. До предела обостряя самосознание любящего, женщина, по Элюару, «вручает первый взнос одиночеству, но лишь затем, чтобы верней покончить с одиночеством». Познание себя – только первая ступень взаимопознания, предпосылка выхода за пределы своего «я». Зеркало покрыто отбрасывающей свет амальгамой и одновременно прозрачно, как кристалл горного хрусталя. «Вскоре я стану читать по твоим венам, кровь твоя пронизывает тебя и тебя освещает». Элюар с такой же жгучей ненасытностью всматривается в тайны Зазеркалья, с какой он только что следил за своим обликом на сверкающей поверхности:
