Наталья Иванова - Либерализм: взгляд из литературы

2. Новое идеологическое размежевание возникло опять же не в литературе исключительно. Поразительно, куда эволюционировали идолы перестроечной культуры: Гребенщиков смотрит в Гималаи и под телекамеры дружит с Грызловым, Кинчев ратует за православие и державность; прежде они ратовали за сокрушение режима, к которому тяготеет нынешний. Либеральная идея в России слаба. Здесь никогда не удавалось сформировать общество, в котором главное – человек. Либеральная идея слаба и сама по себе: не махать топором, а искать компромисс, думать о других, улыбаться – все это слишком тонкие вещи для населения России, неагрессивность воспринимается им как слабость. Бедность и отсутствие беспристрастного суда апеллируют к силе. Главное прибежище бедного и бесправного – национальное чувство как выражение протеста, агрессии, как нечто коммуникативное, объединяющее, позволяющее мечтать о собственном величии. Фашисты и скинхеды легко становятся героями, как сегодня шахиды у палестинцев. Сегодня возрос и их интеллектуальный ресурс – мистика, а церковь, как водится, поет государству «аллилуйя». Так что и здесь не найти отклика отдельно взятому человеку, а литература, видимо, не предлагает насущного: идеологией она не переплюнет политики, а своими традиционными достоинствами – кино. После векового расцвета, от Достоевского до Набокова и Бродского, отечественная литература ослабла.

3. Этот вопрос вызывает у меня улыбку. Литературное поле стало узким, большая часть жизненной энергии литературы ушла в другие сферы, у нее остались функции документа (жизнеописание, как последний букеровский роман-лауреат, и описание истории) и пляжно-транспортного чтения, заменяющего телевизор: детектив, женский роман. Поэзия отвечает потребности сопереживания, а становясь «радикальным проектом», быстро покидает саму область словесности. «Консервативный проект» породил «консервы», которые то ли на черный день, то ли на века; они, может, и будут открыты, но дефицит свежей пищи налицо. Кино 1990-х (не отечественное, разумеется) куда как более «высокая литература», чем сама литература. Все же в мире прозвучали Уэльбек и документальный роман Бегбедера («99 франков»), у нас – Пелевин до «Поколения П». Его психоделические сочинения – новые в русском языке. То есть я думаю, что дело не в результатах «проектов», а в слабой литературной пассионарности, если воспользоваться термином Л. Гумилева. Она же – слабая читательская востребованность, не в смысле массовости, а в смысле насущности. Возможно, издателям надо стать не просто «печатниками», а кураторами, продюсерами, как в изобразительном искусстве и кино. Единственным успешным представляется проект О. Г. И.

4. Единого поля действия литературной критики не вижу. Толстые литературные журналы были все эти годы советской отрыжкой, поскольку уже ни той роли не исполняли (когда ждали каждого номера «Нового мира»: что там скажет Лакшин), ни академическими изданиями не стали. Наверное, им стало «НЛО». Газетная критика – главная площадка на Западе, у нас лишь «Независимая» имеет еженедельное литературное приложение. Но дело не в критике, а в отсутствии единого литературного контекста. Есть много уголков, в каждом своя жизнь, своя литература, свой читатель. Если проект жесткого государственного давления установится и продлится, ситуация изменится. В предыдущие годы критика была похожа на абстрактное искусство.

Михаил Эпштейн: 1. Боюсь, что речь идет о более глубоких и долговременных процессах, чем «наступление», «разочарование», «компрометация». Всякий радикальный общественный переворот – а таковой и совершается в России с 1985 года – проходит через определенные фазы, условно говоря: реформа – революция – реставрация. На первом этапе возникает попытка реформировать, олибералить существующий режим (Керенский, Горбачев), но она проваливается, и ее лидер рассматривается как слабый, недостаточно жесткий, не сумевший удержать власть. Потом начинается собственно революция, производящая коренные преобразования, ломающая весь старый режим, аппарат, идеологию (Ленин и Ельцин). А вот их наследники, вроде бы предназначенные двигать революцию дальше, вступают на путь реставрации. Все разворошенное начинает заново укладываться, цементироваться. Прежняя элита, не сумевшая перековаться и все еще взывающая к идеалам «вольности святой», оказывается в тюрьме или в эмиграции. Ключевыми становятся понятия единства, родины, верности, служения и т. д. Либеральные ценности, ради которых начиналась революция, в этих условиях начинают восприниматься как вчерашние и позавчерашние. Порядок выше свободы. Единство выше многообразия. Судьбы народа важнее прав личности. Такая реставрационная фаза не может проскочить за год-два, ей требуется развертка в большом историческом масштабе, тем более что у России плохая наследственность: либералы-реформаторы в 1917 и года не продержались, революция продолжалась несколько лет, до середины 1920-х, а фаза строительства новой империи затянулась лет на шестьдесят. Конечно, есть надежда, что в XXI веке все движется быстрее, государственные и информационные границы проницаемы, так что этап консолидации-ретотализации может свернуться в десять–двадцать лет. Но есть и тревога: запущенные сейчас механизмы ведут в перспективе не к либерализации, а, напротив, к ожесточению власти, и даже нынешний лидер на фоне грядущих его сменить в 2008 году может восприниматься как либерал, яркий пережиток ельцинской эпохи.

2. Идеологизация – признак вхождения в третью фазу (см. выше). Очевидно, что либерализация, идущая до конца, вплоть до господства в обществе рыночных отношений, подрывает основания любой идеологии, в том числе и либеральной. Начинается видеология и видеократия – царство зрелищ, броское и бездумное бытие товара, красноречивое молчание золота. Как только государство начинает «качать права» и перекачивать их из рынка в свой «административный ресурс», начинается реидеологизация. При этом литература может даже оказаться в выигрыше. Слово снова в цене, а писатель снова в опасности.

3. Мне эти результаты неизвестны, и не думаю, что литература может развиваться или оцениваться по этим линиям разделения. Если Лимонов – это радикальный проект, Солженицын – консервативный, а, скажем, Т. Толстая – либеральный, то мне все эти писатели по-разному интересны, но я не приписываю их художественные достоинства каким-то политическим проектам. Вообще на либеральном поле писателей погуще, чем на всех других, но лишь потому, что «либеральный проект» тогда и оказывается вполне либеральным, когда предполагает свободу от идеологии. Не потому ли вопрос касается только двух явно идеологических проектов: радикального и консервативного, – а либеральный опущен? Помимо либерализма как политической ориентации, можно говорить еще о либеральности как неискоренимом условии культуры вообще. Свобода нужна писателю, художнику, мыслителю больше, чем всем другим членам общества, хотя обществу литература, искусство и философия нужнее всего тогда, когда оно несвободно. Подавляющее большинство писателей либеральны по смыслу своего призвания, а относятся ли они к стану либерализма, радикализма или консерватизма – это уже вторичный вопрос.

4. Есть общие профессиональные навыки, моральные установки, критерии художественности, которые и могут объединять сообщество критиков поверх всех идеологических барьеров. Как всякое профессиональное сообщество, оно имеет свои парадигмы, свои базовые ценности, свой круг заветных имен – от Пушкина и Гоголя до Набокова, Солженицына и Бродского. Можно напирать на одно имя в ущерб другому, но никого нельзя совсем отметать и выкидывать – это выводит за рамки профессии. Все критики пишут на русском языке, чувствуют разницу между плохо и хорошо написанным и понимают, что никакая сверхидея не придаст профессионального достоинства провальному тексту. Мне кажется, что нашей критике не хватает размышлений именно о собственной профессии, о ее теоретических и практических составляющих: что такое интеллектуальная метафора и как она соотносится с логическим аргументом; как со временем меняются язык и стилевая палитра критики; каковы законы самого свободного жанра – эссе; какие риторические приемы еще действенны, а какие уже устарели, и т. п. Как и в академическом или медицинском сообществе, у критиков должна быть своя профессиональная этика. Критика, конечно, ближе к общественным течениям и идеологиям, чем физика или биология, но и у критиков должно быть сознание ответственности не перед товарищами по партии или тусовке, а перед своей профессией, перед коллегами по цеху: от Аристотеля и Горация до Буало и Лессинга, В. Белинского и Д. Мережковского, В. Шкловского и Ю. Тынянова…

Арбитман Роман Эмильевич 1962 г. р., литературный критик, прозаик. Окончил филологический факультет Саратовского государственного университета. Работал учителем в сельской школе, корректором в издательстве СГУ, заведующим отделом прозы в журнале «Волга», вел авторскую рубрику «Подземный переход» на полосе «Искусство» газеты «Сегодня» (1993—1996). Ныне – обозреватель газеты «Саратов – СП». Автор книг литературно-критических статей «Живем только дважды» (1991), «Участь Кассандры» (1993), статей и рецензий в периодике (в основном о проблемах «массовых жанров»). Под псевдонимом «Р. С. Кац» выпустил книгу «История советской фантастики» (1993, 2004). Под псевдонимом «Лев Гурский» публикует романы в жанрах политического триллера и «ехидного детектива» («Убить президента», 1995, «Спасти президента», 1998, «Траектория копья», 2004, и др.). По роману «Перемена мест» снят 18-серийный фильм «Д. Д. Д. Досье детектива Дубровского». Член Союза российских писателей, член Академии русской современной словесности (АРС’С).