Конечно, между первой улыбкой и самоубийством может последовать сколько угодно большое количество уровней переозначивания. За нервным тиком всегда скрывается отозванная улыбка, за улыбкой – несвершившийся дар, за ним – тайная вагина, а за вагиной – исчезнувший фаллос. Означающее же первого ряда – это, собственно, колокольчик, в который звонят собаке Павлова, чтобы они шла кушать. Но человек в ответ на некий знак демонстрирует не смыслы-действия, знаки, а символы следующего уровня. Таким образом, содержанием вагины являются не эти «смыслы-действия», ведущие к «покушать», а целые нагромождения образов и форм, за которыми всегда скрываются целые системы колокольчиков, колоколов и даже колоколен.
Означающее всегда потенциально готово к отзыву смысла, как звон колокольчика в пустой комнате. Понятие символических рядов нашего сознания подразумевает и память символа об исчезнувших, отозванных означающих: «…если перед нами текст, если означающее вписывает в окружение других означающих, то после стирания его остается место, где оно стерто, и вот место это и служит тем, что обеспечивает передачу»[47]. Причем Лакан декларировал это свойство означающих исчезать как имманентно им присущее: «Я хочу сказать, что одно из главных измерений означающего – это способность отменить, аннулировать самого себя. Такая возможность есть и охарактеризовать ее допустимо в данном случае как разновидность самого означающего»[48].
Всякое означающее может быть аннулировано бесконечное количество раз. Например, один и тот же поцелуй, запомнившийся на всю жизнь (неважно, был ли это «Первый поцелуй» или «Поцелуй тети Клавы»), может быть на протяжении многих лет ежедневно интерпретируем по-разному. Потому что один человек может поцеловать другого в знак чего угодно: дружбы, любви, радости, поддержки, уважения, пренебрежения (или сам не зная в знак чего). Как сказал Шиндлер в фильме Спилберга «Shindler's list», когда поцеловал еврейскую девушку Хелену в лоб: «It's all right. It's not that kind of a kiss».
Такого рода означающие – это всегда фетиши. К ним относятся не только фаллос и вагина, но и, например, дети: «И поскольку пенис с самого начала является результатом подстановки – я бы даже сказал, фетишем – то и ребенок с определенной точки зрения тоже есть не что иное, как фетиш»[49].
Вообще, все человеческие «привычки»– это комплексы означающих, упорядоченные с помощью таких центральных означающих, как вагина и фаллос. Взаимное непонимание, которое существует в этой области, в области «привычного» и «понятного», это, собственно, «непоявление» центральных означающих.
Итак, внутренние символические связи субъекта структурируются по образцу внешних межличностных отношений. Человеческая личность представляет собой внутри целый комплекс субличностей, каждая из которых способна участвовать в процессах символизации и десимволизации. Каждая из этих субличностей «не знает» о существовании иных субличностей. То есть сама личность «действует» всегда от лица какой-либо одной из своих субличностей и часто, как известно, склонна отрицать «собственные» слова и поступки.
Такой взгляд на человеческое «я» был заложен еще Фрейдом, который настаивал на структурном делении личности на «Я», «Сверх-Я» (Большой Другой) и «Оно» (бессознательное Я): «Понятие Сверх-Я описывает действительно структурное соотношение, а не просто персонифицирует абстракцию наподобие совести»[50]. По Лакану эти субличности делятся на еще более мелкие субличности следующего уровня. Большой Другой может иметь своего Большого Другого и так далее: «Другой возникает, как в заклинании, каждый раз, когда место имеет речь. <…> Но то потустороннее, что артикулируется верхней линией нашей схемы, – это не Другой. Это Другой Другого. Я имею в виду ту речь, что артикулируется на горизонте Другого. Другой Другого – это то место, где вырисовывается речь Другого как таковая. <…> Более того, отношения между субъектами и коренятся как раз, собственно говоря, в том факте, что Другой в качестве места речи прямо и непосредственно предстает нам как некий субъект – субъект, который, в свою очередь, мыслит нас в качестве своего Другого. <…> Но если мы осмеливаемся утверждать, что этот Другой Другого должен нам быть, по идее, совершенно прозрачен и вместе с измерением Другого неизбежно нам придан, то почему же тогда говорим мы одновременно, что этот Другой Другого является местом, где артикулируется речь бессознательного – речь сама по себе вполне артикулированная, но нашей артикуляции не поддающаяся! <…>…Бессознательное – это дискурс Другого. Это то, что происходит предположительно на горизонте Другого Другого по мере того, как именно там, на горизонте этом, возникает его, этого Другого, речь – но возникает не просто, а становясь нашим бессознательным…»[51] Упрощенно говоря, мы всегда приписываем собеседнику наше собственное понимание происходящего. Другой всегда коммуницирует с нами как часть нашего сознания.
Сюда еще можно было бы добавить Я-идеал, которое существует в рамках Большого Другого, плюс у большинства из этих субличностей есть бессознательные «двойники»,то есть вытесненные «клоны»: «…некоторые части того и другого, Я и самого Сверх-Я, являются бессознательными. <…> Сверх-Я и сознательное, с одной стороны, и вытесненное и бессознательное – с другой, ни в коем случае не совпадают»[52]. Есть еще такая конструкция нашего сознания, как «внешний мир», которая тоже способна присваиваться в качестве одной из субличностей: «Бедному Я еще тяжелее, оно служит трем строгим властелинам <…>Тремя титанами являются: внешний мир, Сверх-Я и Оно»[53]. Наличие «внешнего мира» в роли одной из субличностей никак не отменяет существования «реального» мира. Точно так же, как Большой Другой в качестве субличности не отменяет существования, скажем, «реального» отца.
Субъект как постоянно трансформирующийся символ при любой попытке прочтения (психоаналитической, постструктуралистской, феноменологической) оказывается способен фиксировать сам факт попытки прочтения и отзывать смыслы, порождая бесконечную цепь каких-то клонов, сходных лишь внешне. Любая попытка его интерпретации вызывает в нем поток новых символизации, смены масок. То есть центральные означающие ведут себя как комплексы субличностей, каждая из которых имеет свою инстанцию речи. Во всяком случае, в пространстве нашего описания вагина эпистемологизируется именно как субличностный обмен информацией.
Реальные действия оказываются лишь симптомами чего-то непонятного, бессознательного. Как говорил Фрейд, «…Я <…> не является даже хозяином в своем доме, а вынуждено довольствоваться жалкими сведениями о том, что происходит в его душевной жизни бессознательно»[54].
Причем любые формы «реального» существования вагины также онтоло-гизируются в качестве речи. Все звуки, которые она способна издавать, все экспликации ее биологических процессов воспринимаются как речь. Выделения различных жидкостей, звуки в процессе совокупления, любые ощущения «там» – все не только интерпретируется как речь слушателем, но и продуцируется телом в качестве речевого бессознательного акта. Как известно, даже бурчание в животе – бессознательный речевой акт.
Однако тут возникает целый ряд вопросов. Если данный текст – это, как тонко подметил Г. П. Щедровицкий еще в 1965 году, лишь некие «…следы наших движений по объектам и применения к ним разных операций…»[55], то возникает вопрос: каких «наших», если автор данных строк тоже должен быть интерпретирован как комплекс субличностей. Тогда все сказанное в этой заметке – это, к примеру, речь Большого Другого автора. Желание быть умным – свойство нарциссического «я», желание говорить – прерогатива Другого и т. д.
Образно говоря, мы при написании любого текста сталкиваемся с аналогичным процессом оккупации смысловых пространств, ведущим к глобальной трансформации и сокрытию изначальных смыслов и обрастанию всей системы новыми ложными знаками. Здесь, по выражению Бодрийяра, «…мы видим, как побочная структура, отмеченная потворством знакам бессознательного и их взаимообмену, поглощает основную, в которой творится «работа» бессознательного, чистую и жесткую структуру перенесения и контрперенесения»[56].
Но тогда данный текст представляет собой своего рода снятие масок с некоторых субличностей, например, с нарциссического «я». То есть, по сути, мы имеем здесь дело с восстановлением законных прав Большого Другого автора. Но тогда перед нами не аналитика, а речь этого самого бессознательного: «…всякая наука, всякая реальность, всякое производство только и делают, что отсрочивают миг соблазна, который в форме бессмыслицы, чувственной и сверхчувственной бессмыслицы, сверкает на небе их собственного желания»[57].
