этого пространства существуют
сильные и
слабые коды. [197]
II. 7. Какие выводы следует сделать из сказанного применительно к нашему исследованию? Расстояние в X метров, разделяющее двух индивидов, состоящих в каких-то отношениях, является физическим фактом и количественно исчисляемо. Но тот факт, что это расстояние в разных социальных ситуациях и контекстах обретает различные значения, приводит к тому, что измерение перестает быть измерением только физического события (расстояния), становясь измерением значений, приписываемых этому физическому событию. Измеренное расстояние становится смыслоразличительным признаком проксемического кода, и архитектура, которая при созидании собственного кода берет это расстояние в качестве параметра, рассматривает его как культурный факт, как систему значений. И при этом мы не выходим за пределы левой стороны треугольника Огдена – Ричардса. Физический референт, с которым имеет дело архитектура, всегда уже опосредован системой конвенций, включившей его в коммуникативный код. Архитектурный знак в этом случае соотносится уже не с физическим референтом, а с культурным значением. Или, скажем точнее, архитектурный знак превращается в означающее, денотирующее пространственное значение, которое есть функция (возможность установления определенного расстояния), в свою очередь становящаяся означающим, коппоширующим проксемическое значение (социальное значение этого расстояния).
Последнее сомнение могло бы возникнуть в связи с тем, что архитектура предстает неким паразитическим языком, который может говорить, только опираясь на другие языки. Подобное утверждение никоим образом не умаляет достоинств архитектурного кода, поскольку, как мы убедились в Б.3.11. i, существует множество кодов, разработанных для того, чтобы в собственных терминах и означающих передавать значения другого языка (так, код морских флажков означивает означающие азбуки Морзе, словесного алфавита или другой конвенциональный код). И сам словесный язык в различных коммуникативных процессах часто выступает в этой своей замещающей функции.
Известно, что в каком-нибудь романе или в эпической поэме язык в качестве кода означивает определенные нарративные функции, являющиеся смыслоразличителями некоего нарративного кода, который существует вне языка (столь же верно и то, что одну и ту же сказку можно рассказать на разных языках или экранизировать роман, не изменив при этом – имеется в виду сюжетный код – нарративного дискурса). Бывает и так, что конституирование какого-то конкретного нарративного кода может повлиять на способ артикуляции более аналитического замещающего кода. То обстоятельство, что нарративный код оказывает очень слабое влияние на код типа лингвистического (хотя в современном экспериментальном романе это влияние иногда весьма ощутимо) объясняется тем, что, с одной стороны, лингвистический код достаточно пластичен, чтобы выдержать аналитический расклад самых разнообразных кодов, с другой – нарративные коды, судя по всему, обладают такой многовековой устойчивостью, стабильностью и целостностью, что до сих пор не возникало никакой нужды в артикуляции неведомых нарративных функций, для которых лингвистический код заблаговременно с незапамятных времен не уготовил бы правил трансформации. Но допустим, что существует некий код, во многих отношениях более слабый и подверженный непрерывной реструктурации, например, архитектурный код, а наравне с ним ряды еще не учтенных антропологических кодов, постоянно развивающихся и меняющихся от общества к обществу; тогда нам откроется код, который непрерывно вынужден пересматривать свои собственные правила, чтобы соответствовать функции означивания означающих других кодов. Код такого типа, по большому счету, уже не должен заботиться о постоянной адаптации собственных правил к требованиям антропологических кодов, которые он проговаривает, но в его задачи входит выработка порождающих схем, которые ему позволят предвидеть появление таких кодов, о которых пока что нет и речи (как будет разъяснено в в.б. ш и как об этом говорилось в в.3.hi.4).
II. 8. Напомним, впрочем, о том, что было сказано в а. 2 .IV. 1. Код – это структура, а структура – это система отношений, выявляемая путем последовательных упрощений, проводимых с определенной целью и с определенной точки зрения. Следовательно, общий код ситуации, с которой архитектор имеет дело, вырисовывается в свете именно тех действий, которые он намерен предпринять, а не каких-то других.
Так, при желании провести реконструкцию городской застройки или какой-либо территории – с точки зрения непосредственной опознаваемости тех или иных конфигураций – архитектор имеет возможность опереться на правила, установленные кодом узнавания и ориентации (базирующимся на исследованиях восприятия, статистических данных, требованиях торговли и уличного движения, выведенных врачами кривых напряжения и релаксации), но все его действия будут иметь смысл и оцениваться только с точки зрения его главной задачи. Но если однажды ему понадобится инкорпорировать эту задачу в иную систему социальных функций, ему придется привести код узнавания в соответствие с прочими задействованными кодами, сведя их все к некоему основополагающему Пра-коду, общему для всех, и на его основе разработать новые архитектурные решения [198].
II. 9. Таким образом, архитектор, чтобы строить, обязан быть чем-то другим, чем он есть. Ему приходится быть социологом, политиком, психологом, антропологом, семиологом… А то, что он работает в команде, в компании семиологов, антропологов, социологов или политиков, не особенно меняет положение дел, хотя и помогает принять более адекватные решения. Вынужденный искать и находить формы, смысл которых в том, чтобы в свою очередь придавать форму системам, на которые его власть не распространяется, вынужденный выстраивать такой язык, как язык архитектуры, который всегда будет говорить что-то не предусмотренное собственным кодом (чего не происходит со словесным языком, который на эстетическом уровне может проговаривать свои собственные формы, чего нет в живописи, которая в случае абстрактной живописи изображает свои собственные законы, и чего подавно нет в музыке, поглощенной постоянной реорганизацией синтаксических отношений внутри своей собственной системы), самим характером своего труда архитектор осужден быть последним и единственным гуманистом нашего времени, ибо как раз для того, чтобы быть узким специалистом, профессионалом, а не мудрствовать вообще, он должен мыслить глобально.
III. 1. Все сказанное наводит на мысль о том, что архитектура склонна изобретать «слова» для означивания «функций», не ею установленных.
Но можно прийти и к прямо противоположной мысли: архитектура, коль скоро выделен вне ее существующий код функций, которые она осуществляет и означивает, опираясь на систему стимулов-означающих и предписывая законы событиям, заставит человечество наконец-то жить по-другому.
Перед нами два противоположных мнения, и оба ошибочных, ибо они фальсифицируют представление о миссии архитектора.
В первом случае архитектор всего лишь исполнитель решений социологов и политиков, которые решают где-то там за него, а он всего лишь поставляет «слова» для говорения «вещей», ход которых не он предопределяет.
Во втором случае архитектор (известно, насколько эта иллюзия сильна в современной архитектуре) становится демиургом, творцом истории [199].
Ответ на это уже содержался в выводах, к которым мы пришли в B.3.III.4: архитектор проектирует первичные подвижные функции и вторичные открытые.
