Вардан Айрапетян - Толкуя слово: Опыт герменевтики по-русски

— вероятно, перед зеркалом.

Из писем, тоже старческих, Бориса Кузина к А. Гурвич (ВФ, 1992, № 5) от 9 и 28.8.1971 и 18.2.73:

Я думаю, что решительно всякий человек, что бы он в жизни ни делал, в конце концов занят единственной работой. ЙЙЙ Он создает свой автопортрет. ЙЙЙ Но сам никто не может оценить, какой он смастерил свой портрет. А в нем итог и оценка всей прожитой жизни. ЙЙЙ Как всегда, конечное решение вопроса уходит в метафизику.ЙЙЙ

Вы правильно поняли один из выводов, вытекающих из моего представления об автопортрете. Но я, видимо, недостаточно объяснил самую его сущность. Она, пожалуй, лучше всего вскрывается через сравнение с нерукотворным отчетом человека за всю его прожитую жизнь на последнем суде. ЙЙЙ За всю деятельность, за всё поведение, за реализацию возможностей, какие он получил при рождении и через воспитание. Этот отчет нельзя сфальсифицировать, потому что всякая ложь неизбежно сама войдет в сделанный человеком, но сделанный без сознания, свой портрет. В нем одна только правда.ЙЙЙ

ЙЙЙ И всё чаще приходят на ум парадоксальные слова Радля, что самое интересное в науке — биографии ученых. Я бы только вместо «биографии» сказал «автопортреты».

Художник-человечество пишет естественнонаучную картину мира, а получается гуманитарный автопортрет. «Сомнений нет: исследование человека делает только первые шаги. А он между тем видит уже свой предел.»[141] — Канетти, запись 1980.

«Достоевский, подобно гётевскому Прометею», сказал Бахтин (Поэт. Дост., с. 7), «создает не безгласных рабов (как Зевс), а свободных людей, способных стать рядом со своим творцом, не соглашаться с ним и даже восставать на него.» Этой знакомой многим писателям независимости героя от автора Набоков никогда не чувствовал: «Я совершенный диктатор в собственном миреЙЙЙ»; он возражает своему критику, цитируя его: «как я могу „умалять“ до степени нулей, и прочее, вымышленных мною же персонажей?ЙЙЙ» «Мои персонажи — галерные рабы.» — из шестого и седьмого интервью в Твердых мнениях (с. 69 и 94 сл.). Достоевский «создает» героя, но не «выдумывает», согласно Бахтину (см. Поэт. Дост., с. 110 сл.), а Набоков именно выдумал Германа, этого нового Передонова, причем сделал антигероя рассказчиком не для исповеди, как в Записках из подполья, но чтобы верней его умалить. Подпольный антигерой это сам Достоевский, а Герман это Набоков наоборот. У Достоевского по Автору и герою «кризис автора», то есть самости, а у Набокова, можно сказать, кризис героя, другости. (↓1: Герой, антигерой и персонаж.)

Из-за полной «противности» героя Отчаяния его автору узнаёшь про автора слишком многое. Этот пошляк Герман не устает любоваться своим лицом, а такой особенный Владимир Набоков, судя по Герману, не выносил себя в зеркале или на снимках. Неужели вон тот—это я? (Ходасевич) — так у Набокова и с произнесением своего имени, в силу параллельности имени лицу: «ЙЙЙесть Петры и Иваны, которые не могут без чувства фальши произнести Петя, Ваня, меж тем как есть другие, которые, передавая вам длинный разговор, раз двадцать просмакуют свое имя и отчество, или еще хуже — прозвище.» — Подвиг (3). Я не могу без чувства фальши поглядеться в зеркало (ср. Бахтин), меж тем как Герман смакует свое отражение. В Уединенном Розанова, запись Удивительно противна мне моя фамилияЙЙЙ, насчет «я для другого» то же самое, но юродски, а не скрытно. Бахтин сказал: «Большинство людей живет не своей исключительностью», то есть инакостью-самостью, «а своей другостью.» (К вопросам самосознания и самооценкиЙЙЙ в БСС 5. с. 73): Набоков жил, конечно, своей избалованной самостью и свысока отчуждал другого в себе. Он увидел в зеркале, что он как все, но примириться с этой заурядной наружностью не смог и взялся под именем волшебной птицы Сирин в сочинениях на тему иного, или потусторонности, говоря его же словом вслед за Верой Набоковой (в предисловии к его Стихам; ср. В. Александров. Наб. потуст.), искусно убеждать других, что он иной. А между Розановым и Набоковым встал Д. Галковский-Одиноков с 72-ым примечанием Бесконечного тупика — «ЙЙЙСвою же телесную субстанцию я всегда расценивал как хамство какое-то. ЙЙЙНо этот вот хамски сопящий хомо сапиенс — это я? Наглая ложь! Я существую, но в виде лжи. ЙЙЙ Истина изрекается в реальность и становится ложью. А я, моё „я“ — оно неизреченноЙЙЙ»,  «Мне стыдно, что у меня есть телоЙЙЙ» — и примечаниями к нему. (↓1: Самолюбование. — 2: Набоков о личности художника.)

Из стихотворения Набокова Слава:

— Я иной без тела, лица и славного имени, каким другие меня не видят, я божок и потому безбожник (наоборот Кириллову из Бесов с его «Если нет Бога, то я бог») в пошлом мире других. Сюда же силлогизм поэта Шейда (Бледный огонь, 213 сл.) «Другие люди умирают, но я не кто-то другой, поэтому я не умру». Хорхе Луис Борхес тоже разделяет крохотным рассказом Борхес и я свою другость и свою самость, но совсем не так ребячески; не инфантилен и молодой Мандельштам, спрашивая Неужели я настоящий | и действительно смерть придет? Недоразвитое сознание, непризнание собственной другости сделало Набокова похожим на анекдотических девятых людей, не могущих сосчитаться, потому что каждый «себя-то в счет и не кладет» (НРС. 406)[142]. (↓1: Монизм Набокова. — 2: Его инфантильность.)

Сам Набоков о реальности:

Я могу определить ее только как своего рода постепенное накопление сведений: и как специализацию. Если мы возьмем, например, лилию или какой-нибудь другой природный объект, то лилия более реальна для натуралиста, чем для обычного человека. Но она куда более реальна для ботаника. А еще одного уровня реальности достигает тот ботаник, который специализируется по лилиям. Можно, так сказать, подбираться всё ближе и ближе к реальности; но нельзя подобраться достаточно близкоЙЙЙ. Вы можете узнавать всё больше об отдельной вещи, но вы никогда не сможете узнать всего об отдельной вещи: это безнадежно. Итак, мы живем, окруженные более или менее призрачными объектамиЙЙЙ[143]

(во втором интервью из сборника Твердые мнения, с. 10 сл.). Но вот Ницше в Человеческом, слишком человеческом (423):

Можно заметить, что путешественники, наблюдающие чужие народы, лишь в первое время своего пребывания правильно улавливают общие отличительные черты народа: чем более они узнают народ, тем более они разучаются видеть то, что в нем типично и отличительно. Как только они становятся близко-зрящими, их глаза перестают быть дальнозоркими[144].

Не сравнивай: живущий несравним. — Мандельштам это сказал не мелко как Набоков, а дополнив противоположным (СК, с. 161. № 25): «Ибо для нашего сознания (а где взять другое?) только через метафору раскрывается материя, ибо нет бытия вне сравнения, ибо само бытие есть — сравнение.» А у самого Набокова через четверть века после Отчаяния близорукое непризнание того, что сходство тоже разница, но общая, сменилось в Бледном огне игрой слов: «Сходства это тени (shadows) различий. Разные люди видят разные подобия и подобные различия.» — цитирует Кинбот Шейда (Shade), бывший Герман бывшего Ардалиона, в примечании к 894-ому стиху.

«Металингвистика» Бахтина — Поэт. Дост., 5.1 (с. 309—16). сюда же Слово в романе. — и есть бахтинская герменевтика. А герменевтика Топорова это его «транс-семантика» — Этим. '91—'93. с. 126—31. сюда же Теор. асп. этим. Показать, что русская герменевтика возможна как самостоятельная гуманитарная наука, вот моя задача.