Александр Етоев - Территория книгоедства

В этом много от картинной непримиримости Маяковского, с которым Шкловский был дружен и которого высоко ценил как революционера поэтической формы.

Мы работали с 1917-го по 1922-й, создали научную школу и вкатили камень в гору.

«Мы» – это Шкловский, Тынянов и Эйхенбаум, веселый триумвират, создавший новую науку о литературе.

Нас язвительно называют «веселыми историками литературы».

Что ж? Это не так плохо. Быть «веселым» – это одно теперь уже большое достоинство. А весело работать – это просто заслуга. Мрачных работников у нас было довольно – не пора бы попробовать иначе?

Это формула жизни Шкловского. И формула для любой работы, для любого человека и дела, применимая для любой эпохи.

А «если ты не согласен с эпохой – охай», как говорил Тынянов.

В русском языке самые хорошие слова на букву «Ы» – «ыкономия», «ыпонец», «индивидуальность». Есть еще «ынергия» с «ылектричеством», но я с детства боюсь розеток, гудящих трансформаторных будок и черепов, пробитых зигзагом молнии, на опорах высоковольтных линий. Никогда не завидовал воробьям, облепившим эти сомнительные насесты, и Баранкину, который будь человеком.

Однажды на крымском пляже мы играли с моей Ульяной в слова. После слова «штаны» ей досталось придумать слово на букву «Ы». «Ыкономия», – не задумываясь, сказала Ульяна. Я подумал, выскреб из головы песок и недоверчиво ей ответил, что, кажется, это слово не на «Ы», а на «Э». «Тогда „ыла“, – не заставила себя ждать Ульяна и добавила в ответ на мой вопросительный взгляд: – Ну, это когда много кучек камней».

Лично мне слово «ыла» не нравится. Другое дело «ыпонец», житель страны Ыпонии. Низкоросл, мягкоголос, остроглаз, пахнет дальневосточной сайрой. Писатель Рыбаков был в Ыпонии и рассказывал, что вместо деревьев ыпонцы сажают камни, потому что они растут медленно и не требуют ни полива, ни удобрений. Сад камней – так они называют это. Я тоже посадил дома камень и все жду, когда он начнет цвести. Самое обидное, если камень зацветет ночью и я пропущу момент рождения каменного цветка.

«Ындивидуальность» мне просто нравится – не за что-то, а сама по себе. Особенно она мне любезна своей яркой и пестрой выраженностью, непохожестью на остальные слова, начинающиеся с этой редкой красивой буквы.

Сволочнейшее на свете занятие – читать инструкции по эксплуатации оборудования. Как правильно размотать/смотать пожарную кишку на пожаре; каким способом в условиях корабельной качки по промежуткам между стрендями и первой тренцовкой быстро перетренцевать трос; как, не останавливая работу станка, разжать вручную зажим на шпинделе… Даже такое, казалось бы, нехитрое дело – обыкновенный детский конструктор, купленный на день рождения сыну, – а как начнешь читать прилагаемую к нему инструкцию, так и хочется занудного ее составителя засмолить в бочку, как в сказке Пушкина, и бросить в окиян-море, чтоб другим неповадно было. «Возьмите в левую руку монтажный элемент А и одновременно, используя большой и указательный пальцы правой руки, наверните крепежный элемент Д…» Такой суконно-невозможный язык вызывает у нормального человека в лучшем случае явление метеоризма, в худшем… ладно, обойдемся без худшего.

Представляете, каково рабочему читать подобную словесную мертвечину. Другое дело, если та же инструкция написана языком поэзии. Во-первых, это приятно слуху. Во-вторых, приобщает труженика к миру поэтических образов. В-третьих, подвигает его на собственные поэтические эксперименты.

Вот что я отыскал однажды в переизданной Михаилом Сапегой книжке 1924 года «Поэзия рабочих профессий»:

На мой взгляд, замечательнейшая стихотворная инструкция по правилам эксплуатации паровых котлов. Сочинил ее В. Куканов, рабочий поэт. Будучи абсолютно далеким от всего, что связано с промышленным использованием пара, я интереса ради показал стихотворение знакомым специалистам по котельному оборудованию Дмитрию Григорьеву и Владимиру Кучерявкину. Оба они подтвердили справедливость моей оценки – и со стороны поэтической, и тем более в плане практическом инструкция вполне отвечает как требованиям стихотворной техники, так и правилам работы с котлами, отраженным в соответствующих стандартах.

Быт – это дом, тарелки, выпивка, мордобой по праздникам, музыка, птичка в клетке, снова выпивка, одежда, еда. И энциклопедию российского быта, в общем-то, составить нетрудно. «А»: авось, абажур, анчутка… «Б»: балбес, балясина, борода… И так далее, до «ябеды», «яги» и «ярилы». А вот пробовал ли кто-нибудь написать энциклопедию русской души? Я такой, признаться, не знаю. Поэтому считайте мою заметку заявкой на такую энциклопедию.

Очень живо помню виденную однажды кинохронику похорон в Нью-Орлеане. Большущая процессия чернокожих движется вприпляску за катафалком, джазмены, тоже вприпляску, лихо играют джаз, народ поет, веселится, радуется, не похоже, что это похороны. Так у американских негров.

А я недавно был в Питере на поминках – хоронили одну дальнюю родственницу моих не очень-то знакомых знакомых. Короче, был на поминках вынужденно, чтобы создать иллюзию коллективной скорби. Сидел, скучал, поминал не чокаясь – словом, соблюдал ритуал. Напоминавшись, народ запел, и кто-то из родственников умершей вспомнил про караоке. Тут же заработал экран, и присутствующие запели хором сначала что-то долгое и унылое, из репертуара сибирской каторги. Затем, по мере убывания алкоголя в бутылках, люди вспомнили, что покойница баба Нюра была большая любительница застолий. А как пела, как плясала усопшая, когда выпьет и закусит грибами! Поэтому не грех и присутствующим перейти от печали к танцам.

Дальше было примерно то же, что в кинохронике про негритянские похороны. Только лица были красные, а не черные. И отсутствовали саксофоны и катафалк. Зато было караоке по-русски. Не знаю, чем все закончилось – мордобоем или как в анекдоте – помните, когда «медленно и печально», – до конца я не досидел, ушел. Поэтому не знаю финала. А за рассказанное выше ручаюсь.

Это первая монета в копилку будущей энциклопедии русской души – про отношение русского человека к смерти. По мере поступления информации обещаю знакомить интересующихся с новыми примерами из копилки.

Моя б воля, я бы этот роман издавал массовым тиражом к каждому юбилею Пушкина. И раздавал бы его бесплатно на всех площадях и улицах, носящих и не носящих имя поэта. Потому что этот роман достоин имени Пушкина. Сам Александр Сергеевич катался бы на диване от смеха с книжкой Штерна в руках. Ведь Пушкин не был пушкиноведом. И слава богу, потому что пушкиноведы «Эфиопа» никогда не прочтут. Они и Пушкина-то читают за деньги – работа у них такая: читать Пушкина. А если прочтут – вполне вероятно, повторится та же история, что и с книгой Абрама Терца. Жаль только, что сам Боря Штерн никогда уже больше не посмеется над их «праведным всенародным гневом».

Между прочим, Штерн был не только прекрасным писателем, еще он был замечательным знатоком, историком и ценителем литературы. Правда, и тут он не мог обойтись без смеха – и в этом был абсолютно прав. Ибо история литературы слишком серьезна и поучительна, чтобы смотреть на нее слишком серьезно и поучительно.

Пушкин, Чехов, Уэллс, Гумилев… Тот, кто Штерна читал, может сделать длинный список имен, который сам по себе вызовет уважение к писателю.

Штерн литературен насквозь, ибо литература много больше, интереснее и – увы! – опаснее жизни. Действительно, что мы в жизни? Ходим, ездим, глупо и плоско шутим, вечно залезаем в долги… А живем, то есть дышим, любим, отчаиваемся, ненавидим по-настоящему, именно в книге, в литературе. И литература нисколько не слепок, никакое не отображение жизни. Наоборот. Жизнь – слепок с нее. Помните, что сказано у евангелиста? В начале было Слово. И не просто слово, а с большой буквы Слово. Потому что Слово есть Бог. Так вот – литература подобна Богу, и тот, кто для нас ее делает, удостоен Божественной благодати. И Боря Штерн – среди первых, кому даровано это счастье. К сожалению, не на земле.