Обвинением в гетерезисе, в мужской проституции, часто пользовались по отношению к ненавистному лицу, чтобы возбудить против него так называемое epangelia dokimasias, т. е. публичное расследование его жизни (Ро XIII, 40 и дал.). Классический пример тому представляет речь Эсхина против Тимарха.
В Риме бесчестной считалась главным образом пассивная педерастия кинед и проституированных мужчин. Infamia «muliebria passus» выражена в дигестах (III, 1, 1, 6) и в кодексе (IX, 6, 31). Характерны в этом отношении в особенности два признания. Сенека (de benef. II, 21) говорит: «Еще больше следовало бы принять во внимание: что должен делать попавший в заключение, если порочный, продажный и таращенный человек (homo prostituti corporis et infamis ore) предлагает ему деньги для выкупа? Должен ли я позволить этому негодяю спасти меня? И если я позволю ему спасти себя, то чем я могу потом выразить ему свою благодарность? Могу ли я поддерживать отношение с этим дурным человеком? Или я должен отвернуться от того, кто освободил меня? Мое мнение об этом такое: Разумеется, что я приму от человека из такой компании необходимую мне для моего спасение сумму. Но я приму ее не как благодеяние, а как заем. Я заплачу ему эти деньги и, если представится случай, спасу его от грозящей ему опасности. Но я не вступлю с ним в дружбу, которая связывает равномыслящих». Домициан помиловал во время военного заговора только одного трибуна и одного капитана, которые, «чтобы легче доказать свою невинность, показали, что они извращенные развратники, которые именно поэтому не могли, следовательно, иметь какого бы то ни было влияние ни на солдат, ни на вождей».
Об «infamia» сводничества мы уже говорили неоднократно. Речь Эсхина против Тимарха служит доказательством этой infamia (см. выше стр. 320). В Риме lenocinium признается бесчестной уже эдиктом преторов Dig. Ill, 2, 4, 2 и 3).
Посл едствия «бесчестия» проституированных естественно должны были сказываться и в различных отношениях проституции к общественной жизни, причем половое лицемерие часто выступало, разумеется, в непривлекательной форме, потому что проституция, с другой стороны, считалась ведь «необходимым» злом и пользование ею рекомендовалось, как защита против прелюбодеяние и совращение честных девушек. Тем не менее посещение борделей считалось вообще позором и никто не решался отправиться в лупанарий днем, открыто. Для этой цели выбирали обыкновенно вечерние часы или же ночные. Но и тогда, чтобы не быть узнанным, голову покрывали плащом (Сие. Phil. II, 31) или же укутывались «cucullus» (Ювен. VI, 330; VIII, 145), своего рода капюшоном. Посещение борделя с открытой головой (aperto capite), так что можно было быть всеми узнанным, считалось большим бесстыдством. Уже Плавт резко порицает людей, которые с базара отправляются в лупанарий с непокрытой головой:
Ipsi de foro tarn aperto capite ad lenones eunt.
(Plaut. Captivi A. Ill сц. 1 v. 15.)
«Сноситься с проститутками в борделях», говорит Артемадор (Oneirocriticon 1, 78)», значит испытывать небольшой стыд и незначительные расходы, потому что стыдно, когда приближаешься к этим созданиям, и кроме того еще приходится тратиться на них». Сенека (Nat. quaest, I, р. 16) также высказывается за необходимость посещать бордель под покровом ночи. То же говорит Теренций. (Andria, II, сц. 6).
Что аналогичные воззрение существовали и у греков, показывает например, Элиан (Var. hist. XII, 17):
«Деметрий, повелевавший многими народами, посещал проститутку Ламию в полном вооружении и с диадемой на голове. В достаточной мере позорно было бы для него, если бы он только позволял этой особе приходить в свое помещение, но он был настолько любезен, что сам отправлялся к ней на квартиру. Флейтщику Теодорову я бы отдал предпочтение перед Деметрием, потому что когда Ламия звала его к себе, он не принял ее приглашения».
Знаменитые и выдающиеся мужи считали часто необходимым защищаться против упрека в посещении проституток/.
Так, циник Диоген упрекал киренаика Аристиппа, что он живет с простой проституткой (Лаис). «Либо откажи ей, либо обратись, как я, к секте собак». Аристипп ответил на это в духе своей системы: «Кажется ли тебе неподходящим жить в доме, где живут еще другие люди?» – «Нимало», – ответил Диоген. «Или ехать на корабле, на котором уже раньше ехали многие другие?». – «Так же мало». – «В таком случае нет ничего дурного и в том, чтобы наслаждаться женщиной, которой раньше уже наслаждались многие другие». (Атен. ХШ, 588е, f, по нем. перев. Фридриха Якобса).
В знаменитой защитительной речи Г. Гракха по возвращении его из Сицилии, он между прочим сказал: «Два года я пробыл в провинции. Если в течение этого времени какая-нибудь проститутка переступила порог моего дома или какой-нибудь раб был совращен, благодаря мне, то считайте меня худшим и презреннейшим негодяем среди всех народов».
Отцы нередко лишали своих сыновей наследства за то, что они имели связь с проституткой, что Квинтилиан считает, впрочем, спорным с юридической точки зрение (Квинт. VII, 4, 20). Иные имели полное основание косо смотреть на посещение борделей их сыновьями, потому что последние часто проматывали там все их состояние.
Таким мотом является Харинус в «Mercator» Плавта. Он сам описывает в прологе огорчения, которые доставил своему отцу:
Kaum den Kinderschuhn entschlüpft,
Vom Knabenhaften kaum den Sinn hinweggewandt,
Fing ich mit Glut ein Madchen hier zu lieben an,
Und alsbald, hinter meines Vaters Rücken, zog
Mein Hab und Gut zu ihr in die Verbannung hin.
Der habbegierige Kuppler, dieses Madchens Herr,
Riss mit Gewalt so viel, als ihm nur moglich war,
Aus meinem Haus in seines. Da erfolgie bald
Des Vaters Tadel. Tag und Nacht beschrieb er mir
Die Falschheit und die Schlechtigkeit des Hurenwirts:
Stets werde sein Vermogen kleiner, wahrend sich
Der Kuppler maste; dieses sagt er mit Gelarm
Mir manchmai, manchmal auch nur mit verbissnem Zorn;
Ich sei sein Sohn nicht mehr, rief in der ganzen Stadt
Er Iaut herum, es solle jedermann vor mir
In Acht sich nehmen, einen Deut nur mir zu leihn.
Ich sei ein Geldverputzer, ein missratner Sohn,
Der aus dem Hause schleppe, was nur moglich sei.
Er nenne das die schlechteste Aufführung, wenn
Ein Sohn durch dissolutes Leben das verstreu,
Was er, der Vater, muhevoll hereingeschafft.
Er schame sich, dass er so lange mich geschont:
Wo keine Scham sei, gelte auch das Leben nichts.
(Перев. W. Binder).
(Едва выскочив из детских пеленок, когда мысли мои еще почти не успели отвернуться от ребяческих интересов, я страстно полюбил девушку и сейчас же, за спиной моего отца, перетащил к ней все свое имущество. Жадный сводник, хозяин девушки, насильно вымогал у меня, что только было возможно, и тащил из моего дома в свой. Но затем отец вскоре выступил с порицанием против меня. День и ночь описывал он мне лживость и подлость хозяина проститутки: его состояние, говорил он, все уменьшается, а сводник все жиреет. Иногда он говорил сердито, иногда – со сдержанным гневом. Я больше не его сын, кричал он по всему городу, пусть всякий остерегается дать мне взаймы хоть один деут; называл меня мотом, неудачным сыном, который тащит из дому, что только возможно. По его мнению, нет худшего поведения, как если сын развратным образом жизни растрачивает все, что он, отец, с таким трудом приобрел. Ему стыдно, говорил он, что он так долго щадил меня: где нет стыда, там жизнь ничего не стоит).
Такие рельефные, выхваченные из жизни сцены, рисующие конфликт между отцом и сыном, вследствие чрезмерной склонности последнего к борделям и проституткам, встречаются довольно часто в античной комедии. Странный контраст с этим представляет, с другой стороны, в известной степени вольное и благосклонное суждение об отношениях молодых людей, с проститутками. Мы встречаем такие взгляды уже в более старое время республики, когда господствовали строгие нравы, и это объясняется распространенным в древности воззрением, будто посещение борделя и сношение с проститутками действительно способны ограничить запрещенные половые сношение (прелюбодеяние, совращение).
Гак, Ливий рассказывает (XXXIX, 9) о связи Публие Эбуцие с проституткой Феценией Гиспала, что ото не имело ни малейших дурных последствий для состояниz и доброго имени юноши» (minime adolescentis aut геи aut famae damnosa). Или старый Патон, например, увидав юношу, выходившего из борделя, похвалил его в следующих словах: macte virtute esto, потому что это лучше, «чем соблазнять чужих жен» (alienas permolere uxores. Гораций, сат. 1, 2, 31–35). Правда, по одной из схолий он в другой раз сказал тому же юноше, увидав его вторично выходящим из борделя: «юноша, я похвалил тебя за то, что ты иногда приходишь сюда, но не затем, чтобы ты жил здесь».
Весьма характерны следующие слова Цицерона (pro Coelio 20, 48); «Впрочем, если кто думает, что молодежи запрещено любить проституток (meretri– cüs amoribys), то он придерживается – не могу этого отрицать – очень строгих правил. Но он стоит в противоречии не только с вольными нравами современного мира (hujus soeculi licentia) но и с тем, что входило в привычку и что было признано нашими предками (consuetudine atque conccssis). В самом дел е, когда втою не было? Когда это осуждалось? Когда это не было равртиеио? И когда, наконец, нельзя было делать того, что было разрешено?» У Плавта (Mercator III, 4), Евтихий объявляет сношение с проститутками привилегией молодежи, между тем как для более пожилых мужчин он считает их непозволительными. Точку зрения, господствовавшую в эпоху империи, характеризует Сенека старший (controvers. II, 12, 10): «Он не совершил греха. Он любит проститутку-это принято, потому что он юноша. Он исправится и женится».
