Иван Блох - История проституции

Вот как оба воззрение стараются доказать свою справедливость. Ми думаем, однако, что девственность на всю жизнь благоприятна для здоровья, как я уж подробнее говорил о том в моем сочинении о здоровье. Мы видим, что среди самок животных те, которым препятствуют совершать половые сношения, сильнее других, и что те женщины оказывают болезням большее сопротивление, которые в силу закона или из религиозных соображений воздерживаются от половых сношений и вынуждены соблюдать целомудрие. А если при этом затрудняется менструация и женщины эти нередко становятся жирными и толстыми, то причина этого заключается в лени и неподвижности тела; так как большинство из них содержится в четырех стенах и под надзором, то они лишены также физических упражнений и связанного с ним, физического благосостояния, и потому часто подвергаются упомянутым выше расстройствам».

Приведенные рассуждения Сорана дают нам в высшей степени поучительную картину состояние вопроса о половом воздержании на повороте первого и второго столетие после Р. X. Из объективного изложение великого врача школы методиков мы видим, что противники и сторонники полового воздержание были уже в то время приблизительно равносильны, что, следовательно, и в среде врачей уже нашли тогда отклик аскетические идеи философии, хотя они и обосновывались здесь главным образом гигиеническими соображениями. Сам Соран признает себя сторонником этих идей и из нижеследующих слов, которыми он заключает свое рассуждение, мы видим, что он сам, как врач, считал половую жизнь лишь неизбежным злом: «Таким образом», говорит он, «хотя сохранение девственности на всю жизнь полезно для здоровья у обоих полов, но всеобщий закон природы, по которому оба пола должны участвовать в произведении потомства, предполагает половое смешение».

Как мы уже видели выше, в более позднюю древнюю эпоху широко распространено было воззрение, что половая жизнь представляет нечто нечистое, греховное, почти противное природе. Последствием такого взгляда уже в то время были два весьма важных явления, которые с тех пор не перестают обнаруживать самое пагубное господство в отношениях полов. Мы говорим о половом лицемерии, pruderie, с одной стороны, и о презрении к женщинам или мизогинии, с другой. Оба эти психополовых явление имеют теснейшую связь с проституцией, развитию которой они чрезвычайно способствуют и в свою очередь также сами усиливаются под ее влиянием. Если половая жизнь объявляется чем-то нечистым, а женщина, воплощение полового начала, как нечто менее ценное и низменное, то ничего нет удивительного, если та же самая женщина является в проституции простым объектом чувственных вожделений, простым средством для достижение цели, если проституция на этой почве дает роскошные ростки, если ее защищают даже высоко развитые умственно мужчины, и если она, в свою очередь, постоянно поддерживает презрение к женщине. Гибельное взаимодействие между уничижением половой жизни, resp. женщины, и проституцией не прекратилось и по сей день и представляет один из главных пунктов борьбы с проституцией.

В то время как первоначально половая жизнь играла в жизни древних значительную роль и находила себе открытое и честное выражение в языке греков и римлян, – что сказывается в богатой эротической терминологии – позже на сцену выступает лживая pruderie и половое лицемерие, которое не только не позволяет называть эти вещи своим именем и в самых безобидных словах и в невинной игре слов подозревает нечто нечистое по старинному выражению: castis omnia casta, incestis multa incesta), но и вообще дает себя знать в жизни на каждом шагу.

Что касается первого пункта, т. е. полового лицемерия, то уже Ф. Риттер прекрасно объяснил в своей интересной статье происхождение половой pruderie в языке тем, что она «придает объектам вожделений более высокое значение». Дело в том, что и в словах здесь видели гораздо больше нечистого, грязного, чем при прежнем свободном, наивном отношении к половой жизни. Дошли до того, что неприличный смысл придавали даже таким словам и словосочетаниям, которые не содержали никаких половых понятий и только по созвучию напоминали неприличное слово. Лицемерие, заставлявшее скрывать все естественное, в особенности резко выступало у римлян, даже в научных и медицинских книгах. Так, например, в знаменитом месте у Цельса (De medicina VI, 18,1) не заключающие в себе, конечно, ничего неприличного, чисто медицинские название гениталий отвергаются, как запрещенные в научном языке. Цицерон (de officüs I, 35, 126) старается объяснить такое отношение примером природы, которая ведь и сама поместила эти органы в скрытом месте. Впрочем, Цельс принадлежал к многочисленной уже в древности категории так называемых «Nudit а ten – schnuffler» т. е. людей, выслеживающих и улавливающих всюду неприличное. Квинтилиан сообщает о нем, что даже в безобидных словах Биргидие о море (Georg. 1,357), Incipiunt agitata tumescere (т. e. начинает, волнуясь, вздуваться) он подозревал нечто неприличное (Квинтил. instit orat. VIII, 3, 47).

Такое «улавливание» неприличие уже и тогда дало своеобразные ростки – римляне являются в этом отношении англичанами древности. У них были, например, запрещены некоторые слова только потому, что они у более древних авторов встречались в известном эротическом смысле; таково слово «ductare» или «patrare», запрещенное потому, что Плавт или Теренций употребляли выражение «ductare meretricem» или «аmicam», в смысле «иметь половые сношения» (Цицерон de offic. I, 35). Поэтому нельзя было сказать «ductare exercitum» (вести войско) или «patrare bella» (вести войны). Это считалось неприличным выражением. При употреблении числительного «bini» римляне вспоминали неприличное греческое слово «binei», т. е. совершать половое сношение, и Урбан, например, никогда не произносил слова «bini» (Цицерон ad Famil. IX, 22). Но всего хуже был страх римлян перед неприличными… словесными звуками! Так, например, они тщательно избегали сочетание слов «cum nobis», так как они произносятся «сunnobis», а это напоминает «cunnus». Поэтому ради приличие вместо cum nobis говорили «nobiscum» (Цицерон Oratorü С. 45, § 154; ad Famil. IX, 22; Квинтил VIII, 3, 45). Если во времена Цицерона хотели произнести неприличное слово, то говорили извиняясь: sit venia verbo, honos ouribus sit (соответствует нашему «с позволение сказать»). Это называлось «honorem praefari» (Цицерон ad Famil. IX, 22). Поэтому Квинтилиан (VIII, 3, 45) называет неприличные выражение и сочетание слов «praefanda». О лживой pruderie языка, которая искусственно придает неприличное значение словам, его не имеющим, он говорит: «Вина лежит здесь йена писателе, а на читател е. Тем не менее нужно избегать таких слов, так как наши нравы испортили честные слова и мы должны уступить дорогу победоносному пороку». В новейшее время Сепп выводит отсталые воззрения Цельса в этой области из того, что он принадлежал к скептикам школы Пиррона (кротость) и (сдержанность) которых не мирились с такими вещами, так что скептики избегали как прямого название вещей, имевших отношение к половым органам, так и лечение болезней этих органов.

Что уже и тогда существовала если не официальная, то все же литературная цензура, что существовали литературные Катоны, показывают следующие стихи Петрония (sat. 132), в которых Энколпий защищает себя от упрека в сочинении неприличных стихов.

(Что за ужасные гримасы делают разные строгие критики и другие беспутные люди, читая такие вещи! А разве я написал что-нибудь, что не было бы наивно и чисто? Лежать и любить присуще всем людям! В свитках Эпикура ведь написано: «Что мы должны делать на земле, так это жить любить!»)

Дурной славой таких моралистов, проповедующих воду и пьющих вино, в особенности пользовались философы. Лукиан говорит о них в своем «Ikarotnenippos»: «Они прикрываются величественным именем добродетели, подымают кверху брови и волочат за собой длинные бороды, чтобы аффектированной внешностью скрыть свои отвратительные нравы. Ученикам своим они проповедуют сдержанность и умеренность, а когда они остаются одни – если бы только знали, сколько они едят и какому предаются половому разврату! Как много я знаю позорного и отвратительного о них и их ночных похождениях – о них, которые днем выглядят такими серьезными, мужественными и важными и которым так поклоняется невежественная толпа». Лукиан заставляет своего Икаромениппоса – который является здесь предшественником хромого дьявола Лесажа – наблюдать все эти ночные и тайные похождение людей с высоты. Между прочим, он видит циника Герофила спящим в борделе. В десятой беседе гетер Лукиана описан циник Аристенет, мрачная фигура с длинной козлиной бородой, который произносит добродетельные речи и, прежде всего, предостерегает своих молодых учеников от сношений с гетерами, потому что он закоренелый педераст и хочет сохранить наиболее красивых юношей для самого себя. Сенека говорит о большинстве философов, что они проповедуют свой собственный позор. Когда слышишь их громовые речи, невольно думаешь, что они делают признание относительно самих себя (Локтанц. instit. divin. Ill, 15). У Алкифрона (III, 64) описан философ-стоик, который днем имеет торжественный и строгий вид и ругает молодых людей, а ночью покрывает голову плащом и крадется из одного борделя в другой. В другом письме (Ш, 55) он описывает пирушку философов, в которой принимали участие стоики, перипатетики, эпикурейцы, пифагорейцы и циники, причем все они обнаруживают большую жадность к наслаждениям жизни. «Эпикуреец Зенократ привлек в свои объятья арфистку, томно смотрит на нее влажными полуоткрытыми глазами и утверждает, что в этом полный покой плоти и квинтэссенция удовольствия». Циник даже желает публично вступить в киногамию с певицей Дорис, потому что «природа есть принцип размножения». В Epist. I, 34 пригвожден к позорному столбу, как охотник на гетер, угрюмый академист. Ювенал в резких словах бичует распространенное среди гомосексуалистов Рима, в высшей степени отвратительное половое лицемерие (Ювен. II, 15 и след.,). А потому прямо противоположное поведение такой высокопоставленной женщины, как Ливия, производит трогательное впечатление: когда она встретила однажды голых мужчин и они потом присуждены-были к смертной казни за оскорбление величества и нарушение приличий, она не допустила казни– и сказала: «Чистые женщины могут смотреть на таких мужчин только как на статуи» (Ласе. Дио 58, 2).