(«Клянусь любовью к богам, я предпочел бы, закованный в ручные и ножные кандалы, всю жизнь промучиться в каменоломне или мельнице, только бы не состоять в услужении у этого содержателя публичных женщин. Что это за банда, как они все испорчены! Клянусь верностью богам, людей всех сортов найти здесь можно, как если бы спуститься к Ахерону: верховых, пешеходов, беглецов, отпущенников, воров, подвергнутых телесному наказанию, крепостных, рабов в цепях. Если только может человек дать что-нибудь, он может быть, чем хочет, принимают всякого. Поэтому во всем доме лишь темные подпольные дела: пируют, бражничают и не иначе, как у кухмистера. Здесь видишь также глиняные эпистолы с подписью,[489] хорошо засмоленные, на которых аршинными буквами написаны имена. Посуды для вина у нас целый полк»).
В «Asinaria» (акт III, сц. 3) Леонида говорит проститутке Филенион: «Хотела бы пробыть у тебя ночь вместе с бочонком вина». Алкоголизм собственно проституток Плавт описывает в «Pseudolns» (1, 2).
По Фридлендеру,[490] во времена империи трактиры очень часто бывали местом проституции. Писатели-юристы неоднократно указывали, что женская прислуга в трактирах, как в городах, так и на больших проезжих дорогах, состоит из продажных женщин, а трактир часто служит только для прикрытия скрывающегося за ним борделя. (Ulpian, Dig. III, 2, 4, § 2: utputa si caupo fuit et inancipia talia habuit mmistrancia et occasions vunisteru quaestum facientia, Dig. XXIII, 2, 43, § 9: si qua cauponam exersens in ea сопрога quaestuaria habectt, ut multae assolent sub praetextu instrument cauponu prostitutas mulieres habere, dicendum, hanc quoque lenae appelatione contineri). По указу императора Александра Севера, рабыня, проданная под условием, что она не будет проституирована, не должна быть потом продана в трактир, где прислуживание было бы только предлогом, чтобы обходить закон. (Cod. IV, 56, 3: Earn, quae ita venut, ne corpore quaestum faceret, neo in cau– pona sub specie ministrandi prostitui, ne fraus legi dictae fiat oportet). Закон, по которому с женским персоналом таверны нельзя совершать прелюбодеяния, находится в связи именно с этим всеобщим распространением проституции в кабаках или трактирах. В 326 г. по Р. X. Константин изъял из этого закона хозяйку заведения, но лишь в том случае, если она сама не прислуживала гостям. Последнее бывало, однако, довольно редко, потому что такая трактирщица («сора», «ambubaja») в большинстве случаев была ассирийская или вообще восточная проститутка. Такие прислужницы целыми толпами устремлялись в Рим (Ювенал III, 62–65) или в римские провинции, где они часто завлекали путников в расположенные на больших дорогах трактиры-кабаки. Очень живое и красивое описание поведения проститутки из такого деревенского трактира и всей вообще обстановки его содержится в стихотворении «Сора», которое приписывается Вергилию. Мы приведем его здесь[491] потому, что оно дает возможность составить себе очень ясное представление о том, что творилось в древности в таких увеселительных кабачках.
Syriens Bajadere, geschmuckt mit dem griechischen Kopfputz,
Und bei Geklapper den Leib hurtig zu drehen geschickt,
Tan zt wolUistig im Rausch vor der allwarts kundbaren Schenke,
Wahrend sie hoch an den Arm schuttelt die Rohre mit Larm.
Was kann’s helfen, ermattet im Staube des Sommers vorbeiziehn?
Wie viel besser zum Trunk ruht auf dem Pfuhle rrtan aus!
Hier gibt’s Fdsser und Krttg’, hier Becher und Rosen und Pfeifen.
Saiten und Laubengeflecht, kuhl von beschattendem Rohr.
Auch, die so voll Anmut herplaudert aus Manalus’ Grotte,
Eine nach landlicher Art kungende Hirtenschalmei.
Kratzer auch hier, erst kurz aus verpichetem Kruge gegossen;
Hier auch platschert ein Bach laut mit Gemurmel vorbei.
Hier gibt’s Kranze, gewunden aus safrangelben Violen,
Und in der Waude Gewind purpurne Rosen gesteckt;
Am jungfraulichen Bache gepfluckete Lilien, die in
KSrbchen von Reisiggeflecht uns Acheiois gebracht:
Hier auch Khschen, die reif im binsenen Napfe geworden;
Pflaumen, so hell wie Wachs, Kinder des reifenden Herbsts.
Auch Kastaniennuss’ und lieblich gerotete Aepfel;
Ceres’ Geschenk, ganz rein; Amor und Bromius hier.
Blutige Maulbeern auch und an schmiegsamer Ranke die Traube,
Hier auf Binsengerohr grunlich die Gurke gestreckt.
Hier der Bewacher der Hutte, mit weidener Hippe bewaffnet,
Doch nicht schrecklich zu schaun ob ungeheuerem Speer.
Fremdling, allhier kehr ein! Schon schwitzt dein ermattetes Eslein,
Schon’ es! 1st Vesta ja doch selber dem Tiere so hold.
Jett durchschwirren Cicaden mit haufigem
Summen das Buschwerk, wahrend die Eidechs sich birget im kuhlen Verschlupf.
Bist du vernunftig, so trink aus dem Sommerpokal dir ein Rauschgen;
Oder beliebt ein Kelch dir von geschlifenem GlasV
Auf! Und dehne die Glieder zur Ruh’ in dem Schatten des Weinlaubs,
Und urn’s nickende Haupt schlinge von Rosen den Kranz.
Nippe den wonnigen Kuss vom Munde des reizenden Magdleins;
Fort mit des Greisentums finster gerunzelter Stirn!
Was undankbarer Asche bevvahrst du die duftenden Kranze?
Etvva zum Grabsteinschmuck willst du dieselben gepfltickt?
Wein und Wurfel herbei! Fahr’ hin, wer um morgen sich kttmmert!
Lispelt der Tod doch ins Ohr: «Lebet, ich komme gevvissb.
(Сирийская баядерка в греческом головном уборе, высоко подняв руки, стуча кастаньетами,[492] ловко и проворно кружится в сладострастном танце под шум кабака. Зачем пройти мимо усталым от летней пыли? Разве не лучше выпить и отдохнуть на пуховике? Здесь имеются бочки и кувшины, бокалы, розы, трубы, струнные инструменты и беседки, прохладные от тенистого тростника. Есть также деревенская звучная пастушеская свирель, вызывающая приятные воспоминания о гроте в Маналусе. Есть и вино из ежевики, недавно только налитое из засмоленного кувшина. Здесь протекает с громким журчанием ручей; здесь есть венки из желто-шафранных фиалок и пурпурные розы; сорванные у девственного ручья лилии, которые принес нам Ахелоис в корзиночках, сплетенных из прутьев; есть сливы, светлые как воск, дети зреющей осени, каштаны и нежно краснеющие яблоки – подарок Цереры, Амур и Бромий. Есть кровавая шелковичная ягода и виноград на гибкой лозе, и зеленеет огурец на желтой циновке. Здесь охранитель хижины, вооруженный серпом, но на него не страшно смотреть из-за его громадного копья. Чужестранцы, все входите сюда! Уже вспотел твой усталый ослик – пожалей его! Ведь сама Веста так любит животных! Теперь цикады с жужжаньем летают в кустах, а ящерицы прячутся в прохладных местах. Если ты разумен, выпей из летнего бокала до опьянения! Или тебе больше нравится кубок из граненого стекла? Иди! Вытяни члены свои и отдохни под сенью виноградника, а вокруг поникшей головы обвей венок из роз. Вдыхай блаженные поцелуи с уст прелестной служаночки. Прочь морщины на лбу, подобающие старости! Как для неблагодарного пепла бережешь ты душистые венки? Ты желаешь срывать их для украшения могильных памятников? Вот вино и игра в кости! Поезжай туда всякий, кого гнетет забота о завтрашнем дне! Разве не шепчет смерть на ухо: «Живите, я непременно приду!»).
Эта полная красочности и настроения картина эпикурейского наслаждения жизнью – один только Гораций еще мог бы так написать[493] – изображает нам все художественные элементы проституции в их совокупности и указывает, как на конечную цель, на опьянение, на забвение будничных интересов и грозящей человеку судьбы.
Такие вакханалии всегда устраивал в кабачках император Нерон, каждый раз как он спускался по Тибру вниз к городу Остия или когда проезжал по заливу мимо города Байе. Женщины, стоявшие здесь перед кабачками, обязаны были приглашать его на сушу. (Светоний, Nero 27 и Тацит, Annal. XIII, 25). Алкоголь должен был вызывать в нем то сладострастное отуманивание, о котором упоминает Ювенал (VI, 300–301: Quid enim Venus ebria curat?)
Что уже и тогда пьяные мужчины прямо из кабака отправлялись в бордель, совершенно так же, как это бывает теперь, показывает следующая интересная заметка в «Аттических ночах» Аулус Геллия:[494]
«Когда я читал 8-ю книгу «Заметок» Атея Жапито под заглавием «Об общественном мнении; мне в особенности бросилось в глаза одно решение трибунов, носящее выраженный отпечаток благородной старой любви к справедливости. Дело заключается вот в чем: Эдил Аулус Гостилиус Манцинус велел привлечь к суду публичную женщину Манилию и требовал, чтобы ей всенародно назначили день суда за то, что она осмелилась бросить в него из своей квартиры камень, причем он показывал рану, полученную им от ушиба этим камнем. Манилия возражала против обвинения перед цеховыми старшинами. Она сказала им, что ей не было бы никакой пользы, если бы она приняла его в том состоянии, в котором он тогда находился. А когда он сделал попытку силою ворваться к ней, ей ничего другого не оставалось для самозащиты, как прогнать его каменьями. Узнав истинное положение вещей, трибуны вынесли такое решение: эдил вполне справедливо прогнан из места, пользующегося такой дурной славой, куда явиться еще к тому же с венком на голове было бы совершенно неприлично. Поэтому они воспротивились намерению эдилов публично обвинить женщину».
Насколько такие увеселительные кабачки процветали еще даже во времена императоров, показывает сообщение историка церкви Эваирия (Histor. ecclesiast. II, 39), что в трактирах устраивались настоящие облавы, «razzia», чтобы установить число находящихся там проституток.
Mochte nicht sein Dichter Florus,
Nicht die Schenke all’ durchwandern
(He пожелает ли мой поэт Флорус покочевать по кабакам?) Так говорит император Адриан в нескольких строках своих стихов, посвященных Тиоэту Флору, прозрачно намекая на существовавшие в то время условия.[495]
В средние века, вплоть до полного проведения системы борделей, условия были такие же. Из ордонанса Людовика IX Французского от 1236 г. видно, что таверны в то время не пользовались лучшей репутацией, чем бордели, и посещение их считалось таким же непозволительным – тем более, что король издал очень строгие законы против настоящих борделей, и вся проституция концентрировалась теперь, главным образом, в тавернах У Гилье «Dit des rues de Paris» (1270 г. по P. X.), мы узнаем, что почти каждый кабак тогда был публичным домом. Большой известностью, как место для проституции, пользовалась, например, таверна «du Char dore» в улице Шаруй (теперь Перпиньян).[496] В еще более старых статутах города Авиньона от 1243 г. таверны прямо называются местами для проституции, наряду с игорными домами и борделями.[497] В Безансоне 22 сентября 1476 г. хозяину кабака, Иегану Готье, запрещено было принимать у себя публичных женщин и игроков в кости.[498] Любопытно также, что в старых документах чаще употребляется название «кабатчик», чем «сводник»,[499] а один раз встречается даже выражение «admodiateurs de l’htel des belles filles».[500]
