В «реальном» плане произведений Кавабата реализуется сюжет. Встречи, расставания, раздумья, переживания, события, поступки — словом всё то, что составляет основу человеческого бытия. Здесь всегда присутствует характерная для японской классики «утонченная эмоциональность», связанная с переживанием красоты гармонии (тёваби), печали (хиайби) изящества (юби) и душевной взволнованности (кандоби), без которых невозможно постижение моно-но аварэ[13] — очарования вещей.
Кроме того, в «реальном» плане много внимания уделяется предметам японского быта, что делает его еще более «реальным».
О произведениях Кавабата Ясунари можно было бы сказать, что они в высшей степени «фактурны», подразумевая под «фактурой» «ощущение вещественного мира, переданное в искусстве», как говорил Белинский, разбирая произведения Пушкина. (К слову сказать, в этом отношении Кавабата также является преемником классиков японской литературы Мурасаки Сикибу[14] и Сэй Сёнагон[15], которые живо воспроизвели в своих произведениях вещественный мир эпохи Хэйан.) Появляясь в ходе повествования, иногда, казалось бы, случайно, любая вещь, любой предмет всегда является тем «ружьем, которое должно выстрелить». Это и ветхий, но роскошный комод из павлониевого дерева с тонким рисунком древесины, старинный чугунный чайник, инкрустированный серебряными птицами и цветами, — в «Снежной стране», старинная бронзовая ваза, в которой особенно красивы белые и черные лилии, — в «Стоне горы», черный лаковый поднос, в котором отражается веер, — в романе «Мастер». Примеров можно было бы привести очень много.
Введение в повествование образа вещей как самостоятельных «действующих лиц» — один из приемов Кавабата, благодаря которому писателю удается одновременно показать и течение времени и совместить далекое прошлое с настоящим абсолютно в японском духе. У японцев, высоко ценящих налет времени на старинных вещах, подобные предметы и, соответственно, их образы в произведениях вызывают благоговейный трепет, преклонение перед мастерством древних, ощущение связи с прошлым и будущим, в котором вещи — произведения искусства — останутся жить. Однако это не совсем то, что на Западе формулируется как «ars longa vita brevis» (искусство вечно, жизнь коротка). Здесь вещи — скорее символы нерушимости «связи времен». Именно в этой «роли» они выступают в романе «Тысяча журавлей», являясь носителями идеи, заложенной в чайной церемонии, вокруг которой и разворачиваются события. Идеи, которая по словам М. М. Бахтина, является «принципом самого видения и изображения мира, принципом выбора и объединения материала», и «может быть дана как более или менее отчетливый или сознательный вывод из изображаемого». Но носителем идеи М. М. Бахтин называет героя, в то время как у Кавабата носителями идеи, наравне с героями, зачастую являются вещи.
Так, в романе «Тысяча журавлей» в самом начале повествования появляется черная чашка орибэ[16] с изображением побега папоротника, которую столетиями бережно хранили многие любители чайной церемонии. На протяжении времени, описываемого в романе, эта чашка проделывает путь от давно умершего владельца (г-на Оота) к его вдове, от нее к отцу главного героя романа (Кикудзи), а от него — к мастеру чайного действа (Тикако) — женщине, которой предстоит сыграть в повествовании определенную, далеко не благовидную роль. На чайной церемонии, с которой начинается роман, прелестная девушка — будущая жена Кикудзи Юкико подает ему в ней чай. У каждого персонажа связаны с чашкой свои воспоминания и ассоциации. В конце романа, по воле героя, чашка через торговца чайной утварью переходит в руки «не омраченного воспоминаниями обладателя». То же самое происходит с прекрасным кувшином сино[17], который принадлежал вдове обладателя чашки орибэ (г-же Оота). После ее смерти он переходит к ее дочери Фумико, но та отдает его Кикудзи. Затем кувшин оказывается в «грязных» руках мастера чайного действа Тикако. И в конце концов кувшин сино, так же как и черная чашка орибэ, «уходит в неизвестность».
Жизнь героев и вещей соотносятся в произведениях Кавабата так же, как привлекшие внимание героя «Тысячи журавлей» цветок повилики и старая тыква: «Кикудзи некоторое время смотрел перед собой и думал о том, что в трехсотлетней тыкве стоит повилика (поставленная служанкой. — М. Г.), которая не доживет до следующего утра». Для японского искусства это очень понятный образ, имеющий глубокий смысл и символизирующий своеобразное восприятие времени: тыкве триста лет, а повилика цветет всего один день, но оба в равной степени проходят свой путь, имеют свою судьбу, переживаемую в течение определенного времени. Этот эпизод и может служить подтверждением того, что не «ars longa vita brevis» лежит в основе замысла Кавабата, а характерное и необходимое для японцев ощущение связи времен.
Предметы чайной утвари, словно единой невидимой нитью, связывают всех героев — и живых и мертвых, — переплетая тем самым прошлое, настоящее и будущее, сами же, словно высвободившись из опутанного страстями круга, уходят в неизвестность, в «безвременье», оставаясь свободными от переживаний, о которых напоминали их прежним владельцам, и продолжая жить своей собственной бесконечно долгой жизнью. «А время, в течение которого они принадлежали тем или иным лицам, всего лишь мгновенная тень промелькнувшего легкого облачка» по сравнению с их возрастом.
Подобное «настроение» образы вещей создают во всех произведениях Кавабата, хотя и не всегда являются прямыми носителями идеи, как в романе «Тысяча журавлей». Так, одним из «героев» романа «Снежная страна» можно считать полотно, сотканное местными ткачами. Отрывок, в котором говорится об этом, — всего лишь эпизод, но он представляет собой своеобразную оду изделию местных ткачей — одно из самых значительных мест произведения. Стихами в прозе Кавабата рассказывает о высокоценящемся крепе, о том, как его ткут и как долго служит прекрасное полотно, «вытканное зимой, но приятное для тела в жару, вобравшее в себя мрачный холод и светлое тепло». О том же говорят и эпизоды в «Старой столице», — в которых рассказывается, как рождаются эскизы рисунков для кимоно и поясов оби.
Вещи в произведениях Кавабата, будучи своеобразными произведениями искусства, отражают взгляд писателя на его сущность, будь то изделие ремесла или произведение известного художника.
Наиболее очевидна и выразительна эта «линия» в «Стоне горы». Здесь участвуют в повествовании каллиграфический свиток знаменитого поэта и каллиграфа Ватанабэ Кадзана[18] и картина художника Сотацу[19] и изделия старинных мастеров — театральные маски Ноо. Подобно вещам в интерьере японского дома, которые немногочисленны, но каждая имеет самостоятельное композиционное и смысловое значение, они занимают определенное место в корпусе произведения и несут соответствующую нагрузку: служат иллюстрацией какой-либо мысли автора, помогают раскрытию идеи романа или проясняют значение конкретной ситуации.
В этом романе есть эпизод, где герой, наблюдая за тем, как играет и резвится щенок, думает, что где-то он уже видел это, но вдруг вспоминает, что все в точности так было изображено на картине художника Сотацу, которая когда-то показалась ему стилизацией. Но в этот момент «он был поражен, поняв, что тот щенок был чуть ли не живой… Синго (имя героя. — М. Г.) вспомнил, что и маска Кацусика удивительно живая и напоминает ему кого-то… Он видел, как щенок превратился в картину Сотацу, а маска Дзидо в современную женщину. А может быть, все наоборот. Не откровение ли снизошло на него внезапно? — подумал Синго». Так Кавабата говорит о том, что художнику Сотацу удалось постичь и передать в рисунке изначальную природу щенка, а мастеру в изготовленной им маске — суть вечной женственности и любовного трепета. Оба сумели постичь сокровенную суть изображаемого, которая и, воплотившись в их произведениях, передалась тому, кто смотрел на них. Именно в этом, считают японцы, назначение искусства.
Но в то же время герой задается вопросом, не откровение ли снизошло на него, когда он задумался о том, щенок ли превратился в картину Сотацу, а маска Дзидо в современную женщину или наоборот? На мгновение он перестает различать, что есть предмет, а что — его отражение, то есть переживает «откровение» — состояние познания с позиций учения Дзэн, которое отрицает существование каких-либо противоположностей. Так Кавабата в «реальном» плане своего романа «иллюстрирует» один из постулатов дзэн-буддизма, а именно — отрицание существования видимых противоположностей.
