Прощай и ты, Андрей. Прощай. Не дай господь, чтобы жизнь твоя показалась тебе легкой».
Оказалось, что и бездумный Петруха, пьянчуга и пустельга, и обстоятельный и идейный Андрей, положительный герой советской прозы, скроены на одну колодку. Нет у них корней. Ничего им не дорого…
Незадолго до своего торопливого отъезда Андрей спрашивает бабку свою: отчего она всех жалеет? «Ты говорила: маленький он человек. Слабый, значит, бессильный или что?»
Не может поверить в это Андрей, выпытывает у бабки, что она там бормочет, и начинается тот философский разговор, который был оборван в русской литературе более чем полвека назад. В какой-то мере с легкой руки М. Горького, еще на заре революций провозгласившего: «…Человек!.. Не жалеть… не унижать его жалостью…», «Правда выше жалости…»
Впервые зазвучала как естественная потребность тема жалости. Крестьянской, христианской жалости.
«А как его, христовенького, не жалеть», — говорит Дарья… «Какой был, такой и есть. Был о двух руках-ногах, боле не приросло. А жисть раскипяти-и-ил… страшно поглядеть, какую он ее раскипятил… Он думает, он хозяин над ей, а он давно-о-о уж не хозяин… Пуп вы щас не надрываете — че говорить! Его-то вы берегете. А что душу свою потратили — вам и дела нету. Ты хошь слыхал, что у его, у человека-то, душа есть?.. Машины на вас работают. Но-но! Давно ж не оне на вас, а вы на их работаете — не вижу я, ли че ли?..
Она, жизнь ваша, ишь какие подати берет: Матеру ей подавай, оголодала она. Однуе бы только Матеру?! Схапает, помырчит-пофырчит и ишо сильней того затребует. Опеть давай. А куда деться: будете давать. Иначе вам пропаловка…
Путаник он несусветный, человек твой. Других путает — ладно, с его спросится. Да ить он и себя до того запутал, не видит, где право, где лево. Как нарочно, все наоборот творит.
А сколь на его всякого направлено — страшно смотреть. И вот он мечется, мечется… А ишо смерть… Как он ее, христовенький, боится! За одно за это его надо пожалеть…»
Вместе с монологом старухи Дарьи, изредка перебиваемым самоуверенными репликами Андрея, входит в книгу еще одна тема России: отсутствие преемственности, опыта духовной жизни, традиций. Все срезано. Так срезают на покосе траву.
И потому нестерпима горечь Дарьи, остра ее боль:
«И кажется Дарье: нет ничего несправедливей в свете, когда что-то, будь то дерево или человек, доживает до бесполезности, до того, что становится оно в тягость…» К чему искать какую-то высшую правду, если проку от тебя нет сейчас и не будет потом. «Правда в памяти. У кого нет памяти — у того нет жизни».
Валентин Распутин, как видим, разошелся не только с Федором Абрамовым, герои которого жили надеждой на перемены. Но и с другим талантом, рожденным Вологдой, — Василием Беловым. Старики Белова — и Алеша Смолин, и Авинер Козонков — сетуют на людскую неправду. А где она, их собственная правда?..
В отличие от В. Белова В. Распутин и еще несколько писателей помоложе ищут точку опоры в «крестьянской старине»; в ее моральных твердынях… Как обессилевшие пловцы, они пытаются нащупать твердую почву под ногами, — процесс этот ныне столь значителен и противоречив, что, безусловно, требует специального изучения: тропа ведет к духовным сдвигам глубинной России…
Валентин Распутин отыскал свою точку опоры. В старухе Дарье.
Однако вся мудрость Дарьи, весь ее духовный опыт не нужны строителям новой жизни, как не нужен и остров с богатой, плодоносной землей…
Книга сразу выходит за рамки «крестьянской темы» и даже темы России и становится общефилософской, общечеловеческой.
Общечеловеческой правды в советской литературе, как известно не существует. Она обругана там как «абстрактный гуманизм». Царит правда классовая… Сибирская старуха Дарья выражает самые сокровенные мысли Распутина. Архаичный язык Дарьи, как и язык всей повести, также заслуживает особого исследования. Язык как самозащита таланта, а не только как характеристика героев, скажем, крестьянина, заметившего в сердцах библиотекарше, которой Матера не дорога: не на земле работала, а всю жизнь «по читальням мышковала».
Автор, вместе с Дарьей, ищет правды. В чем же она, правда?
А в том, что вся Россия — потоплена: под водой народная память, традиции, стремления, милосердие…
Не щадит автор даже Павла — сына Дарьи, хотя он лучше других.
«После войны за долгие годы он (Павел) так и не пришел в себя, и мало кто из воевавших, казалось ему, пришел…» Все делают люди, что надо, но «как бы после своей смерти или, напротив, во второй раз, все с натугой, привычностью и терпеливой покорностью».
В последние дни Матеры это проявилось особенно остро:
«Павел со стыдом вспомнил, как он стоял возле догорающей своей избы и все тянул, тянул из себя, искал какое-то сильное надрывное чувство — не пень ведь горит, родная изба — и ничего не мог вытянуть и отыскать, кроме горького и неловкого удивления, что от здесь жил. Вот до чего вытравилась душа».
Ну, а кто же тогда во главе жизни? Кто командует, грозит, топит? Председатель поселкового совета Воронцов. По имени-отчеству его величает только Петруха. Остальные — Воронцов да Воронцов…
Знакома читателю эта фамилия — Воронцов. Писатель Павел Нилин, в своей широкоизвестной повести «Жестокость», дал ее главарю бандитов. Воронцов убивал и правого, и виноватого. Глумился над сибирскими крестьянами, среди которых прятался, донимал их поборами.
И вот снова, двадцать лет спустя, вынырнула в книге сибирского писателя памятная фамилия. Случайно ли?
Случайных фамилий, по моему убеждению, в книге нет. Вместе с Воронцовым прикатил на Матеру начальник, который топит не одну лишь Матеру. Десятки деревень, кладбищ, лучшие поля. Начальник в соломенной шляпе, отродясь не носили их сибирские мужики, и — дважды повторяет автор — «цыганистого вида». Воронцов называет цыганистого «товарищ Жук».
Фамилия Жук России хорошо известна. Ее можно прочитать, в частности, возле стеклянных дверей высотного здания, вознесшегося над Москвой у метро «Сокол». Здесь размещается головной, или центральный институт по проектированию гидроэлектростанций. Институт этот имени Жука.
Покойный профессор Жук — мозг и душа советского гидростроительства. Десятки крупнейших гидростанций спроектированы им и его учениками.
Думаю, ему и предназначен этот прощальный «поклон»… Лично от автора. Здесь В. Распутин окончательно выглянул из-за старушечьей спины и высказался прямо.
Видимо, это также послужило основой для споров московских писателей: каких взглядов придерживается В. Распутин? Не «правый» ли он? Случайно ли его подхватили и восславили самые реакционные издания?.. Может быть, он — неославянофил? Да к тому же из самых крайних, считающих, что Россию затопили пришлые, «цыганистого вида» люди, всякие научные жуки, инородцы… Россия — жертва «цыганистых…»
Спорят московские писатели: правый он! левый!
А как судить, если достоверно известно, от самой бабки Дарьи, что человек — путаник. Не видит, где право, где лево. «Как нарочно, все наоборот творит». Налево пойдет — направо выйдет… Впрочем, нам доподлинно известно от мудреца не менее уважаемого, чем старуха Дарья, о том, что «любое движенье направо начинается с левой ноги…»
Так или иначе, Матеру в повести В. Распутина топят «цыганистый» по фамилии Жук да местная власть — Воронцов… Воронцов привычно куражится над людьми. Только на этот раз — от страха. Утром государственная комиссия приедет — принимать дно будущего моря, а на Матере, оказывается, еще барак со старухами оставлен. Не сожжен. Вечером Воронцов гонит катер за старухой Дарьей и ее товарками.
Катер, во тьме и тумане, проскочил Матеру. Не нашел ее. Воронцов погоняет, как всегда: «Долго еще будем возиться? Вы что — не понимаете или понимаете?
— Не кричи, — оборвал его Галкин (моторист). — Тут тебе не собрание.
И Воронцов, как ни странно, сдержался и умолк, догадавшись, что приказами здесь не поможешь».
А на Матере жизнь кончилась. Тьма тьмущая. Сырой туман… На горькой ноте обрывается книга.
«— Это че — ночь уж? — озираясь, спросила Катерина (мать Петрухи).
— Дак, однако, не день, — отозвалась Дарья. — Дня для нас, однако, боле не будет…
— Где мы есть-то? Живые мы, нет?
— Однако что, неживые…
Старухи закрестились…»
Тут я и должен был бы поставить точку, если бы не еще один персонаж в повести — Хозяин, и если бы слово Хозяин автор не писал с заглавной буквы. Кто от, этот подлинный Хозяин? Уж, конечно, не Воронцов, не «цыганистый»… Кто ж это там воет? Тоскует, прощается?..
Зверь? Голоса утопленников? Дух затопляемой России?
Здесь мы встречаемся с героем, которого нет ни у одного советского писателя. Антропоморфизм, очеловечивание природы — явление в литературе не новое. У героев В. Распутина — почти обыденное. Старуха Дарья очеловечивает все вокруг: деревья, избы, мельницу. Вот пришлые люди подожгли мельницу.
