Можно спорить — выражает ли Лисс взгляды самого Гроссмана? Справедлив ли автор, придумавший страшноватый для советского писателя прием коричневым судить красное? Может быть, Гроссман остался вместе с Мостовским — на краю пропасти? С Лениным.
Можно спорить, но — не нужно. Это ясно и по книге «Жизнь и судьба», в которой Василий Гроссман не жалует сектантскую — от Аввакума до Ленина человечность, приносящую человека в жертву. Это стало ясно еще в 1946 году, когда появилась его пьеса «Если верить пифагорейцам», в которой говорилось, что народ, любой народ — это квашня. В нем может подняться вверх то доброе, то злобное, отвратительное. На страх врагам. И — на руку пастырям…
А теперь существует также и последняя книга Василия Гроссмана «Все течет…» («Посев», 1970), не оставляющая никаких сомнений насчет того, как писатель относится к идеологическим пастырям, иначе говоря, остался он «на краю пропасти» или нет.
«…Ленин не разрушил, а закрепил связь русского развития с несвободой, с крепостью». «Сталин казнил ближайших друзей и соратников Ленина потому, что они, каждый по-своему, мешали осуществиться тому главному, в чем была сокровенная суть Ленина».
«Синтез несвободы с социализмом» — вот уроки Ленина и ленинизма, усвоенные и Муссолини, и Гитлером.
Василия Гроссмана, как видим, не страшили никакие пропасти, он пытался говорить о жажде свободы еще в сталинские годы, в первой части своей эпопеи («За правое дело»); он знал, что будет наказан за свой «глоток свободы», как был наказан в «Жизни и судьбе» любимый его герой — полковник Новиков, освободитель Сталинграда.
Пожалуй, именно его судьба бросает самый яркий и страшный отсвет на судьбу самого Гроссмана. Но, прежде всего, с каким ощущением живет этот герой, командир танкового корпуса?
«Война выдвинула его на высокую командную должность. Но, оказалось, хозяином он не сделался. По-прежнему он подчинялся силе, которую постоянно чувствовал, но не мог понять.
Два человека, оказавшиеся в его подчинении, не имевшие права командовать, были выразителями этой силы…». Новиков неизменно чувствовал свою «слабость и робость» в разговоре с Гетмановым и Неудобновым, сталинскими соглядатаями, ждущими своего часа. И они дождались…
Командир корпуса ослушался Сталина. И только поэтому выполнил боевую задачу малой кровью, сберег людей и технику. Эта поразительная сцена занимает лишь несколько страниц, становясь ключевой во взрывной гроссмановской теме свободы.
«Сталин волновался. В этот час будущая сила государства сливалась с его волей…
Его соединили с Еременко.
— Ну, что там у тебя, — не здороваясь, спросил Сталин. — Пошли танки?
Еременко, услыша раздраженный голос Сталина, быстро потушил папиросу.
— Нет, товарищ Сталин… Танки в прорыв еще не вошли».
Начинается нервический перезвон командующих:
«— …Немедленно пустить танки! — резко сказал Еременко генералу Толбухину».
Толбухин звонит Новикову в изумлении и страхе:
«— Вы, что, товарищ полковник, шутите? Почему я слышу артиллерийскую стрельбу? Выполняйте приказ!..»
Однако еще не все огневые точки противника подавлены, танкисты неминуемо нарвутся на огонь и смерть, и Новиков не дает приказа о наступлении. Просит поработать артиллеристов. Пушки взревели с новой силой. Танки — стоят.
Восемь минут своей жизни Новиков вел себя, как подсказывали ему его опыт и совесть.
Когда корпус прорвался в тылы противника почти без потерь, «Гетманов обнял Новикова, оглянулся на стоявших рядом командиров, на шоферов, вестовых, радистов, шифровальщиков, всхлипнул, громко, чтобы все слышали, сказал:
— Спасибо тебе, Петр Павлович, русское советское спасибо… низкий тебе поклон…».
А ночью зашел к начальнику штаба Неудобнову, товарищу по партии, и подал рапорт-донос — о том, что «командир корпуса самолично задержал на восемь минут начало решающей операции величайшего значения…».
Победа — победой, но самого победителя срочно отзывают в Москву, и неизвестно, вернется ли он, ослушавшийся Сталина, на свой командирский пост.
Он заплатит за эти минуты свободы, за каждую ее секунду. Как и сам Василий Гроссман, автор романа «Жизнь и судьба», имя которого отныне неразрывно связано с историей России.
Ефим Эткинд — ученый-литературовед с мировым именем, автор капитального труда «Материя стиха»; в 1970–90 годы профессор Ленинградского, Парижского, Берлинского Университетов
«Шаяла-шаяла» затем мысль Василия Белова в поисках первопричин беды русского крестьянства и дотлела-дошаяла: инородцы! От них все!..
Определяющим, с годами, стало, увы, совсем иное. Когда выходило в свет в 1979 году «На Лобном месте», не ведал я еще, время не пришло ведать, что В. Солоухин, начав с защиты памятников, с попыток заменить казенное обращение «товарищ» исконно русским «сударь» или демонстрации своего «знаменитого» клдца с «печаткой» из царской монеты с обликом Николая 11, начав с «бунта на коленях», воплотит в своей предсмертной «исповеди» зловещую эволюцию целой плеяды юных искателей истины. «Истинно русских», как они демонстративно, при любом споре, называли себя. «Исповеди»… во славу Гитлера и гитлеризма, которые были, оказывается, естественной «реакцией на разгул еврейской экспансии… последней судорогой человечества, осознавшего, что его пожирают черви», сиречь евреи. «А теперь уже поздно, — с тоской завершил свою исповедь Владимир Солоухин, так и не дождавшийся полного истребления еврейства, — теперь уже — рак крови.»
