Борис Романов - Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Теперь они работали над гигантской мистической картиной, называвшейся "Муза Блока" и изображавшей предметы на "АРЬ": фонарь, дикарь, гарь, пахарь, звонарь и пр. Её они готовили к Осенней выставке в Москве и рассчитывали на особенный успех.

Меж тем Сережа, тайно от общежития, занял пост эксперта по приемке картин на выставку. Тут-то и разыгралась драма: когда Ада с Даней приволокли картину, им отказали, сказав, что не принимают картин "острящих художников". В этой интриге Сережа играл, конечно, роль предводителя. Но Ада с Даней не видели его руки в этом грязном деле и, вернувшись домой и рассказав всем о своем фиаско, повесили картину в столовой в назидание потомству".

Отрочество и юность Даниила Андреева, его поколения совпали с революционным сломом всей русской жизни. Слом обозначился войной, и всем видимой трещиной, становящейся провалом, явился в 17–м. Иногда казалось, что вихри улеглись, жизнь, текущая своим чередом, соединяет разрывы и не везде зажата гранитно — чугунными берегами утопии. Но ощущение того, что происходящее — таинственное отражение неуследимой ожесточенной борьбы, в которой верховодят принимающие причудливый облик силы тьмы, появилось в нем еще в школьные годы и становилось всё отчетливее. Это ощущение было интуитивным, поэтическим и мистическим. Грозное и безжалостное проглядывало за лицами и ликами совершавшегося. За обыденностью.

Состязания в острословии, придумывание "живых картин", шутливое сочинительство, счастливое убегание в природу — за этим времяпрепровождением в своем, кисовском кружке не только избыток юных сил, но и попытка отгородить свой мир от натиска безжалостной действительности.

Можно предположить, что "погружение в Дуггур", как Даниил Андреев называл несколько лет своей юности, началось в том же

1923 году, вместе с последними шумливыми днями в школе, с веселыми поездками дождливым летом на Сенёж. Об этом "темном периоде", его наваждениях и соблазнах до нас дошли самые смутные сведения. Не потому, что он утаивал нечто постыдное. Хотя и походя вспоминать о том времени не любил. Но многое, не внешнее, а духовно пережитое — "соблазн, кощунство, ложь, грехи" — отозвалось и в "Розе Мира", и в трех стихотворных циклах, названных "Материалами к поэме "Дуггур"". В них ставший мифопоэтическим эпосом рассказ о духовных мороках и развилках ранней молодости:

Имя Даниил в переводе с еврейского означает: "Бог мне судья". Суд над самим собой, суд совести, в сущности, тоже Божий суд, требующий душевного порыва к Вышнему. Стихотворения "Материалов к поэме "Дуггур"" и есть суд совести, заканчивающийся молитвой к Ней — Звезде морей, Богородице.

Но здесь суд превращается в мистериальное видение собственной юности, ее "темного периода", когда душа проходит по грани и в ней самой идет борьба сил света с демонической тьмой. Дуггур — инфернальный слой, где царят демоны великих городов. Это мир хмурой городской ночи, в которой преобладают "тона мутно — синие, сизые, серые, голубовато — лунные". В каждом из городов Дуггура своя великая демоница, населяют же их мелкие демоны обоего пола, едва отличающиеся от человека. Сущность этих демонов — безмерное сладострастие.

"Демоницы Дуггура телесно отдаются одновременно целым толпам, и в их обиталищах, полудворцах — полукапищах, идёт непрерывная, почти непонятная для нас оргия во славу демонической царицы Луны, той самой, чьё влияние испытываем иногда мы, люди, в городские лунные ночи: оно примешивается к маняще возвышенному и чистому влиянию светлой Танит, возбуждая в человеческом существе тоску по таким сексуальным формам наслаждения, каких нет в Энрофе… Единственным светилом в Дуггуре, его солнцем, служит Луна, поэтому бблыную часть времени этот слой погружен в глубокий сумрак. Тогда вступает в свои права искусственное освещение — длинные цепи мутно — синих и лиловатых фонарей: они тянутся нескончаемыми гирляндами вдоль пышных, массивных зданий", — так описан Дуггур в "Розе Мира", где есть и предупреждение: "Для человеческой души срыв в Дуггур таит грозную опасность. Срыв происходит в том случае, если на протяжении жизни в Энрофе душу томило и растлевало сладострастие к потустороннему — то самое мистическое сладострастие, которое испытывают мелкие демоны Дуггура к Великой Блуднице".

Какое же сладострастие к потустороннему мучило и смущало юношу Даниила Андреева?

1923–м годом помечено стихотворение "Юношеское", дописанное или поправленное в 1950–м. В нем можно угадать далекие очертания Дуггура: "Смутно помнятся конусы древнего, странного мира — / Угрожающий блеск многогранных лиловых корон…"

Стихотворение о богоборческих соблазнах первой же строкой — "Мы — лучи Люцифера, восставшего в звёздном чертоге…" — напоминает гумилевскую "Балладу": "Пять могучих коней мне дарил Люцифер…". Тем более, что у Гумилева можно найти намек на лунную демоницу Дуггура: "И я отдал кольцо этой деве Луны / За неверный оттенок разбросанных кос…" Но о каких богоборческих соблазнах говорит Даниил Андреев? Его строки — "Вспомни собственный дух в его царственном, дивном уборе! / Цепь раба растопи в беспощадном, холодном огне!" — действительно "нашептаны" Богоборцем или они отголосок ницшеанства? Нет, за поэтическими формулами и символистским словарем не книжные умозрения, а жизненные вопросы. На них поэт не отвечает, но они говорят о состоянии еще неоперившейся души, когда ее затягивают вихревые потоки злого, ненастного и растерянного времени:

Рассказывая о трансфизических странствиях, Андреев сообщает кое-что и о мистическом сладострастии, откуда оно является и какое оказывает влияние. "Если подобные странствия, — говорится в "Розе Мира", — совершаются по демоническим слоям и притом без вожатого, а под влиянием тёмных устремлений собственной души или по предательскому призыву демонических начал, человек, пробуждаясь, не помнит отчётливо ничего, но выносит из странствия влекущее, соблазнительное, сладостно — жуткое ощущение. Из этого ощущения, как из ядовитого семени, могут вырасти потом такие деяния, которые надолго привяжут душу, в её посмертии, к этим мирам. Такие блуждания случались со мною в юности, такие деяния влекли они за собой, и не моя заслуга в том, что дальнейший излучистый путь моей жизни на земле уводил меня всё дальше и дальше от этих срывов в бездну".

У Даниила Андреева существует теория двух бездн — "бездны горнего мира и бездны слоёв демонических". В порыве к горнему трудно миновать опасности оказаться в темной бездне. Но это все же лучше плоского существования в затягивающем "болоте". Из темной бездны можно вырваться и взлететь. Раскрывшаяся перед ним еще в юности темная бездна приобрела очертания, появляющиеся в его сочинениях во все более впечатляющих подробностях. Среди тех созерцателей горнего, кого сумела затянуть в себя демоническая бездна, он называет Иоанна Грозного. В поэме о нем, потому и названной "Гибелью Грозного", он говорит и о собственном опыте. Его Грозный пережил те же детские видения Небесного Кремля и Солнца Мира, играя мальчиком в кремлевском саду, что и он (видения описаны в триптихе "У стен Кремля"), прошел то же испытание обеими безднами. Поэт от страшного испытания отказаться не хочет, на его пути оно необходимо:

Речь идет не только о личном внутреннем опыте, но и о пепелящем историческом опыте России. Такое понимание блужданий еще не осознавшей себя души пришло через годы. А тогда, в "темный период", ему было 18, 19, 20 с небольшим лет — возраст отчаянной влюбленности, болезненной обостренности переживаний, возраст — безумств, подвигов, преступлений, самоубийств.