«Теперь слезы льют все крестьяне за то, что им приходится расставаться со своим хозяйством, собственность — это душа долой, трудно расстаться»;
«Много (людей) с ума сходят, так что страшно смотреть»; «Люди пухнут от голода и вешаются»[114] и т. д.
Такое нежелание жить и обобщает Платонов в образах лежащих в гробах крестьян, у которых «душа ушла изо всей плоти».
Платоновская метафора внутреннего опустошения и омертвения современного крестьянина («без души») опиралась и на широко известные и часто цитируемые высказывания Ленина «об уничтожении в середняке того, что чуждо и враждебно пролетариату — собственнической половины крестьянской души»[115]. Атеист Ленин употребляет слово «душа» как метафору внутренних устремлений человека. Мощная атеистическая пропаганда этого времени строилась на отрицании Бога и, конечно, души. Новоиспеченных колхозников «один сподручный актива» тоже научил, «что души в них нет, а есть лишь одно имущественное настроение, и они теперь вовсе не знали, как им станется, раз не будет имущества» (83). Платоновский крестьянин делает вывод о своем состоянии: «В нас один прах остался».
Эпизоды расставания крестьян со своим имуществом («Иван Семенович Крестинин целовал молодые деревья в своем саду и с корнем сокрушал их прочь из почвы» и др.) находятся в полемическом контрапункте с утверждением Сталина в речи на конференции аграрников-марксистов 27 декабря 1929 г., что национализация земли освободила «крестьянина от его рабской приверженности к своему клочку земли», поэтому у нас больше нет «рабской приверженности крестьянина к земле» и «частной собственности на землю, приковывающей крестьянина к его индивидуальному хозяйству».
Крестьяне колхоза имени Генеральной линии спасаются от новой жизни в городе. Бегство из деревни в город в 1930 г. было массовым явлением и называлось «неорганизованным отходничеством». Вот что пишет по этому поводу анонимный автор в письме А. В. Луначарскому:
«Сталин говорит, что раньше крестьянина нужда гнала из деревни в город, а теперь в колхозах и вопче в деревне жизнь стала лучше и вольготнее <…> Раз хорошо, мужик оседает в деревне и ехать в город не хочет, как раньше. Ведь это Сталин нагло врет <…> Теперь у кого и было хозяйство, все его бросают на произвол: кто отдает в колхоз, кто продает, — и все бегут, что от чумы и какой заразы. Готовы к черту на рога, только вон из деревни»[116].
Сталин в статье «Ответ товарищам колхозникам» (3 апреля 1930 г.) назвал крестьян, выходящих из колхозов, «мертвыми душами»: «Уходят из колхозов, прежде всего, так называемые мертвые души. Это даже не уход, а обнаружение пустоты. Нужны ли нам мертвые души? Конечно, не нужны»[117]. Их, ставших теперь «прахом», никому не нужных и приводит Вощев в город, как он выражается, «для утиля»: «зачисляться в пролетариат», «выдавливать свое тело в общее здание» и разделить судьбу рабочих в пропасти котлована.
Вощев «собирал в выходные дни всякую несчастную мелочь природы»
Через весь сюжет «Котлована» проходит эта странная деятельность Вощева: сбор «всех нищих, отвергнутых предметов, всей мелочи безвестности», «истершейся терпеливой ветхости», «вещественных останков потерянных людей» (99), «ветхих вещей» (110), которые он упорно складывает в свой мешок, присоединяя к его содержимому и ставших «прахом» колхозников. С мешком, в котором «он сберегал всякие предметы несчастья и безвестности», безработный Вощев приходит в «другой город»; мешок остается при нем до последней страницы и как бы связывает сюжет «Котлована». Цель, которую преследует Вощев, собирая «вещественные останки», Платонов формулирует неоднократно: «для социалистического отмщения», «чтобы добиться отмщения» (99), «для будущего отмщения» (110), «на вечную память социализму» (109).
К этой части сюжета платоноведение обращалось неоднократно и почти единодушно объясняло повышенный интерес Вощева к сбору вещей и «праху» исключительно влиянием философии Н. Ф. Федорова. Но данная деятельность героя имеет смысл не только в философском, но и в реальном контексте 1929–1930 гг. и связана с одной из кампаний этого времени — сбором утильсырья. Платонов говорит об этом прямо: «утилем» называет содержимое вощевского мешка Настя; «утилем» оно названо и в авторском тексте (Вощев, собрав по городским и деревенским закоулкам «все нищие, отвергнутые предметы», приносит «в подарок Насте мешок специально отобранного утиля в виде редких, непродающихся игрушек, каждая из которых есть вечная память о забытом человеке»). Если интерес Вощева к «вещественным останкам» еще можно объяснить, не прибегая к реальному контексту, а опираясь только на философский, то финал «Котлована», когда в собранный Вощевым утиль попадают уже совсем необычные экспонаты, вроде медведя и колхоза, приводит просто в замешательство. В конце повести у Вощева, который складывает назад в мешок осмотренные Настей «ветхие вещи», заболевшая девочка спрашивает: «Вощев, а медведя ты тоже в утильсырье понесешь?». На что тот отвечает: «А то куда же? Я прах и то берегу, а тут ведь бедное существо!» Настя не отступает и продолжает интересоваться. «А их?», — спрашивает она про «лежащий на дворе колхоз» (110). И действительно, спустя некоторое время, уже после смерти девочки, Вощев возвращается на котлован со своим мешком и приводит с собой и медведя, и колхоз, объясняя: «Мужики в пролетариат хотят зачисляться. И я их привел для утиля» (115). Попробуем интерпретировать деятельность Вощева и всю эту ситуацию в контексте реалий 1929–1930 гг.
Анализ конкретных эпизодов платоновской повести мы предварили обзором социально-политической обстановки в стране на рубеже 1929–1930 гг., где указывали, что для выполнения завышенного пятилетнего плана и высоких темпов индустриализации требовались сырье, деньги и люди. Поэтому в числе насущных задач первой пятилетки провозглашаются поиски сырья для развивающейся промышленности и «борьба за создание валютных ресурсов». Важную роль в решении этих задач, по официальному плану, должна была сыграть «организация сбора утильсырья». Трудно сказать, насколько руководство страны действительно верило в возможность таким способом создать сырьевую базу промышленности и собрать средства на индустриализацию, но к концу 1929 г. призывы собирать утильсырье становятся все настойчивее, а в первых числах января 1930 г. средства массовой информации оповещают о начале «месячника по сбору утиля». Главная газета страны «Правда» 3 января 1930 г. пишет: «С 1 января по всей московской области начался месячник по сбору утильсырья. Эта кампания является началом ударной работы по сбору утиля по всему нашему Союзу». Газета акцентирует и главную цель сбора утильсырья — «создание валютных ресурсов». Особая роль в создании валютных ресурсов отводится «конскому волосу». Средства массовой информации время от времени сообщают, что крестьяне такой-то деревни «срезают лошадям гривы и волосы с хвостов и сдают, как экспортное сырье»[118]. В «Котловане» требования «обрезать хвосты» звучат по радио: «Товарищи, мы должны, — ежеминутно произносила требование труба, — обрезать хвосты и гривы у лошадей! Каждые восемьдесят тысяч лошадей дадут нам тридцать тракторов!» (53).
Подчеркивая необходимость «бережного отношения к отбросам и отходам и их утилизации», «Правда» призывает: «Надо наметить организационные формы сбора утиля, привлекая для этого кадры безработных в городах». Не все трудящиеся и безработные откликнулись на призыв собирать утиль: газеты периодически сообщают о том, что «месячник по сбору утильсырья проходит слабо». Но оказавшийся безработным Вощев не остался равнодушным и к предложению партии «бережно относиться к отбросам и отходам», как прежде — искать пути повышения производительности труда.
Периодические издания регулярно ведут разъяснительную работу на тему, «что такое утиль». «Утиль — это тряпье, старые валенки, шубина, лоскутья, старые веревки, изношенные галоши, обрывки кошмы и войлока» и пр., — поясняет «Крестьянская газета»[119]. Взрослых и детей убеждают: «Собирайте старую тряпку, кость, бумагу, чуни, галоши и прочее старье»[120], и Вощев добросовестно собирает подобные «ветхие вещи». Чтобы как-то активизировать население и подвигнуть его на сбор тряпья, газеты и журналы публикуют образцовые истории типа «Вечера рваной галоши». О таком вечере, который состоялся в Саратове 31 января 1930 г., рассказывает журнал «Культурная революция» (№ 5). Право прохода на вечер давали два килограмма утиля, и саратовцы, как сообщает журнал, шли «с большими мешками», в которых лежали «стекло и тряпки, кости и бумага, железо и рваные галоши». И мешок, и «вещественные останки» в нем — все было, как у Вощева.
