Об этом архивы молчат.
Справка на арест Валериана Павловича Правдухина была заготовлена уже 2 августа, в тот день, когда Зазубрин подписал нужную легенду о нем.
Адресок известен — писательский дом № 2 в проезде Художественного театра. Там в квартире 31 и живет неразлучная супружеская чета — Правдухин и Сейфуллина. Дали Валериану Павловичу погулять еще полмесяца, пока оформили, перепечатали и подписали все бумаги, и 16 августа — извольте познакомиться. Не ждали? Пожалуйте к нам, к нашим лубянским законникам — Павловскому и Иосилевичу.
Надо думать, следователи употребили весь арсенал средств, чтобы сломить арестанта. И вдруг наткнулись на что–то непонятное. Из какого материала, какой породы был этот человек?
Сентябрь, уже расстрелян Зазубрин. Октябрь, ноябрь. Никаких показаний и признаний Правдухина в деле нет — сплошная дыра, только упоминания о каких–то его заявлениях, видимо уничтоженных следствием. 25 ноября упорного «сибиряка» сводят в очной ставке с его подельником Наседкиным, который дал на него показания, — бесполезно, Правдухин их отрицает.
И в новом, 1938‑м, допросы продолжаются с тем же результатом. Расстрелян в марте Наседкин. Правдухин не признает обвинения. Вся сталинская карательная машина буксует на одном человеке!
И вот уже май, число в протоколе почему–то не указано: «На протяжении девяти месяцев, несмотря на уличение вас очными ставками, вы запирались. В поданном вами заявлении вы показываете, что намерены прекратить запирательство и дать показания о деятельности эсеровской организации, участником которой вы состояли».
И дальше — ответ, выхолощенные, казенные слова, без единой живой детали и факта: что он, Правдухин, до 1918‑го — активный эсер, был антисоветски настроен, связан с «Перевалом» и вот, наконец, вот — вовлек в контрреволюционную деятельность Наседкина, Зазубрина, Пермитина и свою жену Сейфуллину…
Вот только тогда — через девять месяцев допросов, очных ставок и пыток — он «признался», подписал весь следственный бред, чтобы уж скорее все кончилось!
Сталинский расстрельный список от 20 августа на 313 человек.
№ 215 — Правдухин Валериан Павлович…
Только два росчерка — Сталин и Молотов, остальные, наверное, отдыхают на Черноморском побережье, собираются с силами.
Казнен Правдухин через год после ареста, 28 августа, редкий для того времени марафон.
И все–таки мы не можем сказать уверенно, чем кончился поединок Правдухина с Лубянкой. И никогда не узнаем всю правду. Конечно, когда подпись узника под признанием вымогалась пытками, у невменяемого человека, ее нельзя считать за подлинное имя. И очень может быть, как не раз случалось, что эта подпись — просто–напросто подделка.
Тюрьма, тюрьма…
Крепость тиранов,
Твердыня земных владык,
Дом задушенных страданий,
Могила для живых, —
писал Артем Веселый в стихотворении «Тюрьма» с посвящением «Пленникам фашизма».
Горела огнями в самом центре Москвы бессонная Лубянка. Кипела работа в кабинетах следователей. Уводили одних арестантов, вводили других, вызывали третьих. Да разве только писателей? Они были лишь крохотной частью предназначенного для уничтожения человеческого материала.
Среди пильняковцев Артема Веселого прокрутили в карательной машине первым, видимо, как самого опасного террориста. В сталинском расстрельном списке от 28 марта на 168 человек он проходит под номером 67 — «Кочкуров Николай Иванович (Веселый А.)». Путевку на тот свет подписал почти весь ареопаг палачей: Сталин, Молотов, Каганович, Жданов, Ворошилов.
Суд — 8 апреля, 13.15 — 13.30. В приговоре сказано: «бывший писатель», как будто писатель бывает бывшим. В тот же день приговор привели в исполнение.
А через десять дней, в очередном расстрельном списке, который лег на стол Сталину, значились:
«…32. Большаков Константин Аристархович…
95. Завалишин Александр Иванович…
118. Касаткин Иван Михайлович…
124. Кин — Суровикин Виктор Павлович…
131. Козловский — Батрак Иван Андреевич…
224. Пильняк (Вогау) Борис Андреевич…
252. Селивановский Алексей Павлович…».
Между Завалишиным и Касаткиным, под номером 106, помещен Ингулов Сергей Борисович — начальник Главлита, главный цензор страны.
Подписали список: Сталин, Ворошилов, Каганович, Жданов.
Еще через два дня, в четверг, 21 апреля, все писатели из этого списка предстали перед судом Военной коллегии. Всем им отпустили на формальности по 15 минут. Повели они себя по–разному. Половина из них вину свою признала и показания подтвердила, другая половина — нет. Кто–то напоминал о своих революционных заслугах, кто–то взывал к гуманности.
Конвейер смерти не имел обратного хода.
Прошло пять дней после расстрельной ночи 21 апреля, и чекисты, словно спохватившись, арестовали еще двух пильняковцев — прозаиков Глеба Алексеева и Сергея Буданцева.
Алексеев попал в ловушку гораздо раньше, когда он, эмигрировавший после революции, под влиянием советской пропаганды вернулся в Москву. Сначала все шло гладко, печаталось пятитомное собрание его сочинений. Потом начались нападки: писателя обвинили в том, что он «вместо коллективиста рисует человека, спасающего свою душу», поставили его в строй — «на правом фланге литературных попутчиков». И вот финал — расстрельная яма.
Буданцев Родину не покидал. Начинал он со стихов, но потом, как это часто бывает, перешел на прозу, не скрывая, что продолжает традиции Достоевского. Критики клеймили его как соглядатая и чужака в мире советской романтики. Один из героев Буданцева с дворянской фамилией Вяземский, заключенный в концлагерь, не сломился там и сохранил личность, но не из–за «перековки», а из–за верности вечным человеческим ценностям. Так случилось, что теперь и автор последовал по пути своего героя: был осужден на восемь лет лагерей. Еще на предварительном следствии он нашел мужество отказаться от своих показаний как от вымышленных. Умер Буданцев на Колыме 6 февраля 1940‑го.
Голгофа одна, но путь на нее у каждого свой.
Что было на земле 21 апреля 1938‑го, когда каратели уравняли уровнем погребальной ямы столь разных служителей пера и несхожих людей?
Шла гражданская война в Испании. «Правда» писала: «Враг ошибся, полагая, что, прервав связь между Каталонией и остальной республиканской Испанией, он нанесет удар боевому духу республиканцев. Вера антифашистских масс Испании в победу непоколебима. Сегодня Барселона — опорный пункт бойцов, которые стекаются сюда со всех концов республиканской Испании».
На странице пятой — перепечатка из французской газеты «Нувель литэрер»: в Аргентине умер от голода в возрасте 64 лет писатель и поэт Леопольдо Лугонес, наиболее крупный представитель современной аргентинской литературы. «Говорят, что поэты, как правило, должны умирать от голода», — саркастично или меланхолично пишут французы.
Что уж там говорить, быт и нравы за рубежом — дальше некуда. Погоня за сенсацией. Вот в Лондоне, к примеру, существует «Клуб освистанных авторов». Туда принимают только тех писателей, которые потерпели полную и бесповоротную неудачу.
«Вообще Англия еще со времен мистера Пиквика бьет все рекорды по количеству действующих в ней нелепых клубов, — продолжает обличать «Правда». — В городе Галифаксе организован «Клуб мужей–мучеников». Наплыв членов в этот клуб столь велик, что его учредители решили ограничить прием новых членов. Каждый кандидат в члены клуба обязан предъявлять при вступлении синяки и ссадины, нанесенные ему побоями жены».
То ли дело у нас! Истинная благодать ждет измученное человечество в Стране Советов!
«Дачу Ягоды — чекистам» — такую запись обнаружили после ареста Ежова в его записной книжке, среди других указаний Сталина. С этой записи и началась история «Коммунарки». Получается, что многозаботливый вождь не только самолично приказывал, кого и когда убить, но и выбирал место для убиения и погребения.
Когда–то, до революции, здесь было дворянское имение — господский дом, липовая аллея, пруд. В конце 1920‑х бывшее имение забрал себе под дачу Ягода, сюда глава ОГПУ приезжал изредка развлекаться после государственных забот. Когда Сталин заменил его Ежовым, место сие некоторое время пустовало, числилось просто подсобным хозяйством НКВД.
В августе 1937‑го, в самый пик террора, видимо, и появилась заметка в записной книжке Ежова. Московский крематорий уже давно захлебывался от трупов, не справлялся. Стало тесно на Донском кладбище. И тогда за городом появились специальные полигоны смерти — места захоронений и расстрелов.
Один — в Бутове, подведомственный Московскому управлению НКВД, там зарыли в землю около 21 000 человек. Другой, неподалеку, в ведении Центрального аппарата НКВД — спецобъект «Коммунарка», названный так по имени близлежащего совхоза. По данным историко–просветительского и правозащитного общества «Мемориал», на территории бывшей дачи Ягоды захоронено около 16 000 человек.
