Все собравшиеся ненавидят и боятся нигилистов; по словам того же Загорецкого:
...каждый нигилист —
Пьянчуга, мот, картежник, забулдыга
И на руку, случается, нечист.
Полковник Скалозуб заявляет:
Не очень я люблю ученых рассуждений:
Лишь их послушаешь — и станешь нездоров.
Таким образом, в водевиле Минаева персонажи, выведенные когда-то Грибоедовым, остаются ретроградами и невеждами, но их выпады направлены уже по другому адресу и делаются на злободневные тогда темы.
Ту же цель поставил перед собой В. С. Курочкин в появившейся годом раньше сценке «Цепочка и грязная шея» (1862, в дальнейшем название изменилось на «Два скандала»), где также фигурируют лишь некоторые персонажи грибоедовской комедии. Сценка эта была написана в связи с фельетонами: в «Северной пчеле» — против Чернышевского и в «Библиотеке для чтения» — против демократического студенчества. В примечании Курочкин сообщал: «Я узнал достоверно, что написали оба эти фельетона шесть княжен Тугоуховских, которые в 1821 году так дружно провозгласили Чацкого сумасшедшим, г-жа Хлестова и графиня Хрюмина-внучка. Слог поправлял Молчалин, а редакции сообщил фельетон Загорецкий». В сценке, происходящей у графини-бабушки (ей уже 113 лет), княжны Тугоуховские, ныне старые девы, ненавидящие все новое, и Хлестова делятся впечатлениями от публичной лекции Чернышевского и ополчаются на него за то, что он теребил цепочку от часов, а на одну из его эмансипированных слушательниц —за то, что у нее якобы была немытая шея..»
Еще позже, в 1881 году, перекройкой «Горя от ума» занялся Марк Ярон, автор ряда водевилей и либретто. Его пастиш нельзя считать продолжением комедии Грибоедова, ибо сюжет не развивается дальше, а воспроизведен с начала до конца. Разница в том, что действие происходит лет на шестьдесят позже и все персонажи сугубо осовременены: Фамусов — председатель ряда комиссий Московской городской думы; Скалозуб — концессионер, строитель железных дорог; Платон Михайлович — кассир банка; Репетилов — известный адвокат...
Автор переодел грибоедовских героев в костюмы конца XIX века, заставил говорить на модные темы: об аферах при железнодорожном строительстве, о крушениях поездов, о бегстве банковских кассиров с деньгами за границу. Сочини Ярон свою переделку чуть позже — герои «Горя от ума» разговаривали бы у него по телефону и ездили бы в автомобилях.
Перефразируя довольно гладким стихом высказывания грибоедовских персонажей, автор вложил в их уста фамилии, мелькавшие в начале 80-х годов прошлого века на страницах газет. Фамусов говорит, что Чацкий хуже Гамбетты, ужаснее Рошфора (левые французские политики тех времен), что он — ирландский фений (у Грибоедова— карбонарий), упоминает имена знаменитых тогда адвокатов: Плевако, Урусова. «А судьи кто?» — спрашивает Чацкий и тут же отвечает: «Захаров и Вонлярлярский» (московские мировые судьи, снискавшие себе недобрую славу). Скалозуб называет железнодорожных дельцов: Полякова, Мекка; Молчалин восхваляет вместо Татьяны Юрьевны некую Веру Птицыну, наделенную теми же качествами; Чацкий упоминает об ученой свинье, которую клоун Таити продал купцам, пожелавшим ее съесть...
В пьесе Ярона говорится о магазинах, недавно открывшихся в Москве, о книгах, только что появившихся в те годы, о спектаклях, смотреть которые ходила вся Москва: Загорецкий задает Софье вопрос, есть ли у нее билеты на «Побежденный Рим»; Чацкий спрашивает графиню-внучку, читала ли она «Нана».
Герои Грибоедова измельчали, выродились. Если Фамусов в последнем акте грозился: «В Сенат подам, министрам, государю!» — то теперь у него масштабы не те:
«В квартал подам, в участок, мировому!» Прежнего Фамусова беспокоило, что скажет княгиня Марья Алексевна; нового — что скажет квартальный надзиратель.
Зато он сулит выслать дочь уже не «в деревню к тетке, в глушь, в Саратов», а в места, куда более отдаленные: «В Тобольск сошлю, в Иркутск... Нет, дальше, на Амур!»
Хотя всякая перелицовка обычно содержит элемент пародии, но в перечисленных пьесах этого элемента нет.
ПАРОДИЙНЫЙ ЭПИЛОГ «ОБРЫВА»
И. А. Гончаров писал «Обрыв» двадцать лет (с 1849 по 1868 г.) Поэтому многие черты персонажей романа претерпели в процессе работы над ним значительные изменения. По словам самого писателя, «образ Волохова вышел сшитым из двух половин, из которых одна относилась к глубокой древности, до 50-х годов, а другая — позднее, когда стали нарождаться новые люди» (письмо к Е. П. Майковой, 1869).
Хотя роман имел огромный успех («Вестник Европы», где он печатался, был нарасхват), критика встретила его весьма сурово, причем он не понравился представителям как радикально-демократического, так и консервативного лагеря. Особенное недовольство вызвал образ Марка Волохова, сопоставление которого с тургеневским Базаровым напрашивалось само собою.
В статье «Намерения, задачи и идеи романа «Обрыв» (написана в середине 70-х годов, но опубликована лишь в 1895 году, уже после смерти писателя) Гончаров оправдывался: «Все, даже порядочные люди из новых поколений, найдя в портрете Волохова сходство, напали на меня — конечно, потому, что не желали на него походить.
Они жаловались, зачем я изобразил такого урода, не найдя в нем ничего хорошего. Но если б я нашел хоть одну черту хорошую, Волохов был бы уже не Волохов, а другое лицо».
О дальнейшей судьбе этого героя в романе говорится весьма скупо: после окончательного разрыва с Верой он «едет на время в Новгородскую губернию к старой тетке, а потом намерен проситься опять в юнкера, с переводом на Кавказ».
Нет, нельзя ограничиваться этими куцыми строчками! — решил некий литератор, чье имя осталось неизвестным. И еще до того как «Вестник Европы» закончил печатание «Обрыва», в юмористическом журнале «Будильник» (1869, № 15) появился без подписи пародийный эпилог романа. Речь здесь шла, впрочем, не о дальнейшей жизни Марка Волохова, а о судьбе, уготованной ему после смерти. Попав в ад, он встречается там с другим представителем русского нигилизма — Базаровым...
Но сначала анонимный автор довольно подробно рассказывал о своей встрече с чертом, который доставил ему рукопись, якобы украденную из редакции «Вестника Европы». Вот отрывки из нее:
«Черти выцарапали когтями преступную душу Марка Волохова и понесли прямо в ад. Впрочем, черти обходились с ним, как с добрым товарищем: он во всем был подобен им».
«Базаров сидел в самом последнем котле. Марк ухватился за край котла и хотел влезть. Вода в котле кипела ключом.
— Убирайся ко всем чертям! — крикнул Базаров хриплым голосом, отталкивая Марка.
— Что это? Неужели и здесь признают эти глупые права собственности? — воскликнул Марк.
— А, земляк! — вскричал Базаров.— Полезай, полезай!
...Как бы ни был, однако ж, Сатана милостив к Марку — он не мог не назначить ему тех мук, какие подлежали ворам».
Так заканчивается эпилог. Его автор явно переборщил. Правда, Марк Волохов обрисован в «Обрыве» с довольно непривлекательной стороны и симпатии не вызывает: он «пария, циник, ведущий бродячий цыганский образ жизни», не питает уважения к чужой собственности.
Он считает, что нет ни честного, ни нечестного, а лишь полезное и вредное для него самого. И все же это довольно далеко от определения «вор», которое приписывает ему автор эпилога.
Такое отношение удивляет: ведь «Будильник» был журналом вовсе не консервативного, а радикально-демократического направления, особенно в первые годы его издания (1865—1869), когда в нем сотрудничали Д. Минаев, Г. Жулев, Л. Пальмин и другие поэты-демократы.
Сатира и юмор в этом журнале были тогда социально заостренными, и в противоборстве Райского с Волоховым редакция вряд ли была на стороне первого. Почему же именно в «Будильнике», а не в реакционных «Осе» или «Занозе» появилась юмореска, где Волохов изображен столь черными красками?
Можно предположить, что пародийный эпилог романа является сатирой не на «Обрыв» и его отрицательный персонаж, а на предвзятое отношение к ним некоторых критиков, увидевших в Волохове и Базарове новых «героев нашего времени» и явно к ним не расположенных.
Об этом отношении Гончаров писал:
«Другие упрекают, что я изобразил одни лишь отрицательные свойства или «крайности» молодых людей, <...> Отчего такая нетерпимость и раздражение по поводу Волохова?»
Надо полагать, что анонимный автор высмеивал именно этих критиков, не увидевших в Марке Волохове ничего, кроме плохого,— тех, кто, по словам Гончарова, «так уродливо понимает и народ, и новое поколение». Тогда появление в «Будильнике» пародийного эпилога «Обрыва» становится понятным.
Сервантес писал свой знаменитый роман очень долго.
Первая часть «Истории хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского», начатая в 1602 году в севильской тюрьме, куда автор попадал трижды по проискам недоброжелателей, вышла в 1605 году. Напрасно читатели ждали продолжения. Между тем эта книга, задуманная как пародия на «рыцарские романы», имела неожиданный и шумный успех. Имя Дон Кихота быстро сделалось нарицательным не только в Испании, но и за рубежом, так как книгу Сервантеса очень скоро перевели на большинство европейских языков.
