Всегда внимательный к самому широкому историко-литературному контексту Владимир Федорович Саводник: "…В докладе совершенно оставлен в стороне вопрос о возможных литературных влияниях на "Пиковую даму", например, о влиянии Гофмана, может быть, Бальзака, не затронут вопрос о связи с другими произведениями Пушкина, — а можно было бы провести ряд параллелей…"
Николай Калинникович Гудзий, хорошо усвоивший основные идеи культурно–исторической школы русского литературоведения: ""Пиковая дама" интересна не столько своим психологизмом, сколько своим бытовым содержанием как великолепная картина жизни известных петербургских кругов, а также стилем, совершенно неизученным".
Мстислав Александрович Цявловский, блестящий исследователь биографии поэта, будущий автор "Летописи жизни и творчества А. С. Пушкина": "…докладчик совершенно не поинтересовался автобиографическими чертами в образе Германна, а между тем ведь Пушкин был сам страстный игрок, и психология игрока ему, несомненно, была очень близка и понятна, так что в этой области сближение могло бы быть очень любопытным".
Всем давно и хорошо известно, что всякое критическое суждение позволяет судить не только о разбираемом сочинении, но — отчасти — и о личности критика. Как только "Пиковая дама" стала предметом литературоведческих обсуждений, выяснилось, что ее идеально гладкая, но совершенно непроницаемая поверхность является зеркалом очень высокого качества. Стоит исследователю сказать о повести несколько слов, и тут же готов верный портрет, где высказавшийся красуется на любимом коньке своих научных пристрастий и, как мы сейчас увидим, на фоне точного изображения умственной жизни эпохи.
Чтобы убедиться в справедливости последнего утверждения, зайдем в Политехнический музей на разразившийся 23 марта 1927 года диспут "Леф или блеф?" Мы успели как раз к заключительному слову В. В. Маяковского (речь идет о борьбе за Виктора Шкловского между представителями двух литературоведческих направлений— "формалистами" и теми "социологами", которым впоследствии предстоит получить наименование "вульгарных"):
"…Если вы читаете наших марксистов, вы видите, что они не знают фактов. Возьмем, например, изданное рекомендованное для учебных заведений произведение высокоученого Войтоловского. Он говорит о Пушкине, и говорит так: "Это дворянская литература, до мельчайших подробностей воспроизводящая быт и нравы дворянского сословия тех времен. Онегин, Ленский, Герман, князь Елецкий, Томский, Гремин — это все несложные варианты однозначных дворянских типов. В их лице Пушкин дает своим современникам именно тот род поэзии, в котором последние нуждаются или которая при данном состоянии их взглядов и нравов может доставить им возможно больше удовольствия". Все правильно. Но Гремина‑то у Пушкина нет. Гремин есть только в опере (с князем Елецким, заметим, та же история. — Л. И. — Т.). И он создает свое умозаключение на основании материалов, взятых из оперы. Можно ли считаться с ним как с марксистом? Когда против него возражает Шкловский — говорят: он против марксизма. Он против дураков от марксизма, а не против марксизма. Эта фраза не относится, конечно, к Войтоловскому, ибо Войтоловский, по сравнению с другими авторами, делал минимум ошибок"[166].
Надо сказать, что "Пиковой даме" с Войтоловским действительно повезло: подумаешь, слегка перепутал повесть с оперой. Другим пушкинским произведениям под его пером приходилось хуже. В "Египетских ночах", например, этот пытливый исследователь обнаружил аллегорическое изображение восстания декабристов (ложе Клеопатры обозначало при сем ни больше ни меньше как Сенатскую площадь).
Упущенное Войтоловским было с успехом восполнено через полвека талантливым и знающим американским славистом Лореном Лейтоном. (Мы употребили эпитеты "талантливый" и "знающий" без всякой иронии. Лейтон продемонстрировал оба эти качества во множестве прекрасных работ, но при приближении к "Пиковой даме" что‑то странное происходит с самыми талантливыми и знающими — не ослабевает, по-видимому, ее "тайная недоброжелательность".) По мнению исследователя, Пушкин, широко применяя известную ему, оказывается, геметрию (связанная с кабалистикой система тайнописи), обращался в своей повести к друзьям–декабристам (они же братья–масоны)[167]. В частности, Лейтону удалось найти в пушкинском тексте ряд букв, складывающихся в рылеевское имя Кондратий.
Казалось бы, припозднившаяся работа Лейтона блестяще опровергает бытующее еще — что греха таить! — расхожее представление о том, что все, кроме космических кораблей, появляется у нас на десятилетия позже, чем на Западе. Но подождем радоваться. Быть может, перед нами не позднее последствие исследований Л. Н. Войтоловского, а тихое предвещение появления на нашей литературоведческой сцене длинной вереницы счастливых находок Михаила Искрина, успешно дешифровавшего, кажется, уже все сочинения Пушкина и в каждом обнаружившего что‑нибудь доселе не известное: "опасные строки" громогласного, на всю Россию, хотя, конечно, и аллегорического, описания восстания; или тайный привет декабристам, которые, разумеется, не могли не понять скрытый замысел своего певца; а иной раз даже "засекреченное" изображение Николая I в самом неавантажном виде (все‑таки это приятно: пусть не первые, но зато какой размах!)
А вот с братьями–масонами мы точно плетемся в хвосте прогресса. Еще в 1968 году американский литературовед Гарри Уэбер опубликовал работу, доказывающую, что "Пиковую даму" следует считать новым переложением масонской легенды об убийстве Хирама Абифа, главного строителя храма Соломона, а в сцене между Германном и графиней видеть пародию на ритуал принятия в масоны[168]. Мы же — теперь наконец можно в этом признаться! — преступно медлили с исследованием важной темы. Лишь в 1979 году в газете "Литературная Россия" появилась статья Вадима Пигалева "Пушкин и масоны" (№ 6). Надо сразу же отметить полную независимость выводов советского ученого от находок западного коллеги; к раскрытию тайны смерти великого поэта Пигалев пришел совершенно самостоятельно. И, к сожалению, обе статьи, разделенные десятилетием и океаном, видимо, обречены на трагичную разъединенность. А между тем могло быть такое взаимное обогащение! Уэбер ведь не объяснил, чего ради Пушкину понадобилось пародировать масонов, а прочитав Пигалева, понимаешь: не любил он их очень! С другой стороны, и после Пигалева остается легкое недоумение: за что все‑таки убили нашего Пушкина эти масоны? А заглянешь в Уэбера, и все проясняется: еще бы! как не убить за столь злую пародию?
Но мы отвлеклись и не уследили за тем, как главенствующий взгляд 1920–х — в самом общем виде он ярко и точно сформулирован весьма заметным в свое время актером и режиссером А. А. Мгебровым: "Я вас спрашиваю, что общего во всех этих "Пиковых дамах", "Рюи–Блазах" и прочих пережитках скверного романтизма с нашей сегодняшней революцией?"[169] — стал постепенно сменяться взглядом 1930–х и 1940–х.
В обстановке приближающегося государственной важности пушкинского юбилея повесть, имеющая мало общего "с нашей сегодняшней революцией", начала выглядеть "яркой заплатой" на основательно отреставрированном, подновленном, а затем искусно перешитом в генеральский мундир "ветхом рубище певца". Дело надо было срочно исправлять, и теперь "Пиковая дама" интересовала уже не одних лишь (как в двадцатые годы) "эстетов" вроде A. Л. Слонимского и молодого Л. П. Гроссмана, "формалистов" вроде Б. В. Томашевского, зарубежных ученых (С. фон Штейна и A. Л. Бема) или записных музыкальных критиков, занявшихся повестью по оперной инерции (мы имеем в виду Н. П. Кашина). Нет, теперь к ней обратились и передовые бойцы невидимого литературного фронта.
И вот что удивительно: повесть легко, без малейшего насилия "пошла на контакт"!
В 1934 году появилась статья М. С. Гуса (журнал "Тридцать дней". № 6), противопоставлявшая "Пиковую даму" гофманскому направлению (мы помним, что разговоры о влиянии на нее Гофмана нет–нет да возникали), настаивающая на глубокой реалистичности произведения и объясняющая, что Германн — это русский брат Жюльена Сореля, "молодого европейского мелкобуржуазного человека". Новый смысл повести — изображение первых ростков капитализма в России и связанной с ними растлевающей власти денег — был найден без грубого нажима и даже с некоторым историко–литературным изяществом. Обошлось без громогласного приказа "Пересмотреть!", достаточным оказалось едва заметное смещение акцентов: влияние не фантастики Гофмана, а реализма живописавших буржуазные нравы Бальзака и Стендаля. Легкость замены снова, конечно, объясняется художественной природой "Пиковой дамы" — потребовавшийся смысл был в ней, что сильно упрощало задачу: не привнести, а только извлечь!
