Лев Колодный - Кто написал «Тихий Дон»? Хроника литературного расследования

Я как-то инстинктивно почувствовал неискренность в этом утверждении, и мне стало нехорошо. Я был уверен, что он подделывается и так говорит «с расчетом». Я знал, что эта последняя фраза у него приготовлена «на всякий случай». И он ничего другого не скажет, когда отвечает на вопрос коммуниста и государственного агента.

«Попутчик и самый беспринципный», – мелькнуло у меня в голове. Я был готов уже вступить с ним в самую резкую полемику по этому вопросу. Меня волновала мысль – почему же до сих пор даже молодые, подобные ему художники и поэты в своем большинстве творят «романчики», сдобренные слюнявой мещанской сентиментальностью. Почему эти поэты, называющие себя «пролетарскими», не стыдятся заниматься космизмом и в такую эпоху все еще фанатично воспевают «луну, лазурное небо и звезды алые?». Почему они не хотят сложить песню, созвучную нашей эпохе…

Для меня совершенно ясно, что эти «пролетарские поэты» живут не этим, и творчество их движется совсем другим сознанием, другими силами. Они только попутчики, пристроившиеся к повозке революции. Многих из них надо просто гнать палкой от себя, как гонят паршивого пса, зловещий лай которого наводит только жуть. Гнать и смотреть – как бы они, убегая, чего не унесли с собой!

Но писатель, по-видимому, понял мое состояние или просто нашел «возможным» говорить со мною свободным языком. Он стал пояснять мне, что все современные поэты и писатели воспитаны старым литературным стилем, и поэтому получается так, что только редкий из них удачно попадает в такт современной жизни. Потом он пошел еще дальше и откровенно высказывался, что общество требует от нас новых песен, но эти песни рождаются редко, как редко расцветают деревья в пустыне, лишенной влаги. Я его не совсем понял, но уже не добивался пояснений, т. к. он сам оставил эту тему.

«Я начинаю угадывать, что вы сами пишете», – внезапно сказал он. Я уверил его, что в своей жизни, кроме обвинительных актов, ничего никогда не писал, если не считать маленького дневника…

«Если в нем не заключены тайны, то я бы хотел посмотреть этот дневник».

Я совсем забыл, что в нем я писал свои подозрения насчет его авторства «Тихого Дона». Вспомнил об этом, когда уже вынимал дневник из портфеля, но уже махнул на это рукой, передав его на суд писателя.

Он сейчас же принялся читать его и цветным карандашом, попавшимся ему в руки, делал на страницах дневника какие-то точки, ухмыляясь широкой улыбкой.

Я безразлично ожидал его приговора, но его улыбки меня беспокоили, так как я не знал их причин – насмешка это или интерес читателя.

Снова куча вопросов.

«Вы сказали, что окончили только сельскую школу?»

«Вы, кажется, сказали, что склонны к футуристическому течению литературы, а у вас везде скользит чистейший натурализм».

Я объяснил, что эти записки есть только регистрация впечатлений, и я никогда не посмею причислять себя к оформившимся литераторам.

«Нет, не скажите, у вас сильные художественные зачатки, вам надо только взяться за себя».

Дальше он наговорил мне, что надо бросать все и взяться за литературу, сначала хотя бы простым газетным фельетонистом, и что после 2-3-летней упорной работы над литературой я могу уже писать.

«А все-таки вам, влюбленному человеку, трудно будет быть объективным наблюдателем в литературном творчестве».

«Я на него и не покушаюсь», – ответил я.

Насчет моих сомнений по поводу его труда он заметил: «В этом вы не одиноки».

Разумеется, после беседы с ним у меня не осталось и тени от этих сомнений. Наоборот, я убедился, что это растет сильнейший писатель.

Когда я уже собирался уходить, он достал из шкафа две книги своего романа «Тихий Дон» и на обложке первой книги написал так: «т. Сидоренко, будущему писателю от точно автора с пожеланием взять литературу за рога. М. Шолохов. 11.VI.30 г. Вешенская».

Я принял книги с благодарностью, но оправдать его надежды не обещал. Приглашал заходить еще к нему, причем оговорился, что через несколько дней едет в долгое путешествие по Союзу и, вероятно, совсем не вернется сюда. Обещал поддерживать связь.

Мне очень интересно беседовать с ним, вернее – слушать его, но что-то осталось в моей душе такое, которое помешает повторить этот визит. Конечно, я не зайду больше к нему. Пусть он едет себе «в далекое и долгое путешествие», он достоин этого удовольствия, а мы еще подучим себя грамоте и начнем это с мягкого знака. Потом уже что-нибудь скажем о себе.

Подарок Шолохова… как-то довлеет над моим сознанием. Я ведь никогда не смогу оправдать тех надежд, которые выражены в надписи писателя.

У меня даже мелькнула мысль переслать эти книги Р… с условием, чтобы она подальше спрятала их и только тогда показала мне, когда я на самом деле уцеплюсь за бодливые рога литературы».

На этом заканчивается запись 11 июня 1930 года.

Такая вот встреча произошла в Вешенской, в доме Михаила Шолохова. Легко заметить: функционирующий прокурор, намеревавшийся было задавать вопросы, вести, так сказать, расследование, с первых же минут поддается воле молодого Шолохова, и сам начинает отвечать на все вопросы, исповедуется. Более того, отдает ему в руки собственное «вещественное доказательство», интимный дневник, где выражались явные сомнения в авторстве писателя.

Прокурор исполнил свое желание. Он не только встретился с писателем, но и получил в подарок два тома с автографом от «точно автора». Мало кто из современников удостаивался подобного внимания Шолохова, возможности говорить с ним на столь деликатную тему как плагиат. После встречи прокурор не сомневался в авторстве писателя. Но и желания встретиться с ним еще раз больше не испытывал! Он честно признается: «Что-то осталось в моей душе такое, которое помешает повторить этот визит. Конечно, я не зайду больше к нему…».

И не зашел, хотя такая возможность представилась вскоре.

«На телеграфе встретил Шолохова, – читаем мы запись в дневнике от 14 июня, – приглашал зайти к нему побеседовать. Отговорился отъездом».

Что же было «такое», что помешало повторить визит? По-видимому, прокурор почувствовал, что не в силах будет второй раз выдержать интеллектуальный поединок с Шолоховым.

Дыхание гения с близкого расстояния обожгло. Он испытал на себе подавляющее превосходство «великого, наблюдательного ума» и не захотел больше повторять нагрузку на психику.

Что было дальше, после командировки? Прочитав дневник, Роза Браудэ спешно покинула прокуратуру, где служил Лев Сидоренко, уехала в другой город, не оставив адреса, последовав принципу: «С глаз долой – из сердца вон».

Через восемь лет они случайно столкнулись в Москве, на улице. Лев Алексеевич, несказанно обрадовавшийся нечаянной встрече, рассказал, что окончил академию, стал прокурором Курской области, его избрали депутатом, звал в Курск… То было в 1938 году.

Вскоре «государственный агент» погиб, прокрученный через сталинскую мясорубку.

(Прямые доказательства)

(Из истории «Тихого Дона»)

Глава первая, анализирующая «Стремя «Тихого Дона»», где главным автором романа объявляется Федор Крюков, а Михаилу Шолохову отводится роль «соавтора», а по сути – плагиатора. Исследуются все версии о плагиате, число которых начало расти с 1929 года, и устанавливается, кто первый из литераторов сочинил слух об украденной рукописи, якобы сочиненной погибшим белым офицером… Автор приходит к убеждению, что в бедах писателя повинны не только его явные противники, но и некоторые ярые друзья, курившие фимиам вокруг головы автора «Тихого Дона» в годы, когда его поразило творческое бесплодие.

В разное время и в разных странах начиная с 1929 года делаются попытки лишить Михаила Шолохова авторства на «Тихий Дон». Начиналось все с обычных слухов, рожденных завистью в московских литературных кругах, дошло до монографий, изданных за границей…

На русском языке в Париже в 1974 году издательство «Имка-Пресс» опубликовало антишолоховскую книгу под названием «Стремя «Тихого Дона»» с подзаголовком «Загадки романа». Название ее подсказано цитатой, ставшей эпиграфом: