Кто именно из бериевского руководства ведал этой группой людей, и в частности моим отцом, мне неизвестно, хотя некоторых из них я видела, провожа больного отца на свидание с ними.
Так, запомнился мне небольшого роста худощавый армянин или грузин средних лет, приходивший на свидание с отцом в гражданской одежде, но с оружием. Он присутствовал при моих первых допросах и задавал мне вопросы вроде: «А сколько человек ваш отец продал французской разведке?» Потом следователь сказал мне, что это один из заместителей Берии…»
«В те годы мне, человеку тогда молодому и малоопытному, невозможно было разобраться в истинных причинах моего ареста и ареста отца. Я знала, что обвинения были ложными, была убеждена, что об этом не могли не знать органы НКВД, но не могла понять, кому и для чего все это было нужно. Только разоблачение Берии дало мне на это ответ.
Я упоминаю здесь о деле отца, потому что думаю, что именно оно являлось причиной и объяснением моего дела. Я была арестована без малейших серьезных данных, с тем чтобы, признав свою вину, скомпрометировать отца, с тем чтобы, дав против него под давлением следствия ложные данные, помочь Берии уничтожить целую группу советской разведки. Это также является доказательством того, что следственные органы не располагали фактическими материалами против моего отца, иначе они не нуждались бы в ложных пока
заниях…»
Ариадна верно определила причину своего ареста она была нужна НКВД лишь как орудие против ее отца. И теперь они могли отправиться в Болшево за следующей жертвой.
А что делалось тем временем на болшевской даче?
Осень. Там наступила осень. С хмурого неба зачастил холодный, беспросветный дождь.
Все немногие свидетели жизни Сергея Эфрона в Болшеве говорят о какой–то резкой перемене в нем: замечали то затравленный взгляд, то нервные срывы с рыданиями, то каменное оцепенение…
8 октября день их рождения, и Марины, и Сергея: ей сорок семь, ему сорок шесть. Было не до праздников. Полтора месяца в семье ждали чуда: вот распахнется калитка и появится улыбающаяся Аля…
10 октября, рано утром, калитка распахнулась… Вежливые истуканы в форме, ордер с подписью Берии, кавардак обыска, какие–то формальные подписи, вещи первой необходимости в рюкзачок. На прощанье Марина осенила Серге широким крестным знамением…
В постановлении на арест фигурировали показания все того же Толстого, что он был завербован во французскую разведку ее резидентом белоэмиг рантом Эфроном, и, конечно же, быстро пущенное в ход «признание» Ариадны.
Обычна процедура на Лубянке фотографирование, отпечатки пальцев, заполнение анкеты: «Эфрон Сергей Яковлевич, литератор, место службы был на учете НКВД, беспартийный, русский…»
В это же утро следователь тот же Кузьминов, что вел дело Ариадны, подверг арестованного изнурительному допросу. Эфрон подробнейшим образом изложил свою биографию. Не скрывал, что боролся против большевиков в годы революции и Гражданской войны, потом бежал с армией генерала Врангеля за границу. Оказался в Праге, перебрался с семьей в Париж и там вступил в группировку евразийцев.
Каковы были программа и установки евразийцев? спрашивает Кузьминов.
Я вступил в левую группу евразийцев в 1927 году… Вначале это была попытка создани фашистско–русской идеологии, а впоследствии организация стояла на позициях «советы без коммунистов». Та группа, к которой принадлежал я, в 1928 1929 годах совершенно разочаровалась в этих взглядах и стала на советскую платформу. При этом мы старались использовать евразийскую печать для советской пропаганды в эмиграции…
Следствие вам не верит, говорит Кузьминов. Какие у вас отношения с дочерью?
Дружеские, товарищеские…
Что вам известно об антисоветской работе вашей дочери?
Мне об этом ничего не известно.
А какую антисоветскую работу проводила ваша жена?
Никакой антисоветской работы моя жена не вела. Она всю жизнь писала стихи и прозу. В некоторых своих произведениях она высказывала взгляды несоветские…
Не совсем это так, как вы изображаете. Мы знаем, например, что в Праге ваша жена активно участвовала в издаваемых эсерами газетах и журналах. Ведь это факт?
Да, это факт. Она была эмигранткой и писала в эмигрантские газеты, но антисоветской деятельностью она не занималась.
Непонятно. Белоэмигранты в своих изданиях излагали тактические установки борьбы против СССР. Что может быть общего с ними у человека, не разделяющего этих установок?
Я не отрицаю того факта, что моя жена печаталась в белоэмигрантской прессе, однако никакой политической антисоветской работы она не вела…
Попытка замешать в дело Цветаеву не удалась.
Следствие вам не верит. Допрос прерывается.
На следующий день Эфрона переводят в Лефортово тюрьму, которой следователи пугали неподдающихся арестованных и откуда те редко выходили живыми. Каждый день его водят на допросы (об этом свидетельствует справка, данная тюремным начальством), но протоколов их в деле нет, что может значить только одно: выбить нужные показания следователи не могут. А состояние их подопечного уже таково, что приходится проводить медицинское освидетельствование.
Начальник санчасти Лефортовской тюрьмы военврач Яншин пишет заключение:
«Арестованный Эфрон, 46 лет, высокого роста, правильного телосложе ния… страдает частыми приступами грудной жабы, хроническим миокарди том, в резкой форме неврастенией, а поэтому работать с ним следственным органам можно при следующих обстоятельствах: 1) дневное занятие и непродол жительное время, не более 2 3 часов в сутки; 2) в спокойной обстановке; 3) при повседневном врачебном наблюдении; 4) с хорошей вентиляцией в кабинете».
24 октября Эфрона помещают в психиатрическое отделение Бутырской тюрьмы. И оттуда, прямо с больничной койки, снова тащат на допрос к Кузьминову. Предъявив обвинение, следователь получает прежний ответ:
Я не виновен. Ни с какой разведкой иностранного государства связан не был.
Допрос прерывается привычной фразой:
Вы говорите неправду, следствие вам не верит…
Цветаева с сыном Муром оказались без средств, в неизвестности как, чем жить? Днем собирают хворост для печи дров нет. Ночью она не спит, прислушивается, вздрагивает: теперь придут за ней… Что тогда будет с Муром? Надвигается зима. Весь их багаж все теплые вещи, отправленные из Парижа, застрял на таможне, а получить не удается. Как пережить зиму без самого необходимого, кто поможет?
Багаж это не просто вещи, там ее рабочие тетради, книги, прерванный труд, ее внутренний дом, последнее убежище.
Тогда она и пишет свое первое письмо на Лубянку.
«В Следственную часть НКВД
При отъезде из–за границы в Союз я отправила свой багаж по адресу дочери, так как не могла тогда точно знать, где поселюсь по возвращении в Москву.
По прибытии сюда я в течение двух месяцев еще не имела паспорта и поэтому не могла получить багажа, пришедшего в начале августа с. г.
В соответствии с указанием таможни я получила от моей дочери, Ариадны Сергеевны Эфрон, доверенность на принадлежащий мне багаж. Но получить его я тоже еще не могла из–за отсутствия у меня свидетельства с пограничного пункта, которого у меня не имелось, так как я, с сыном 14 лет, ехала специальным пароходом до Ленинграда.
Было возбуждено соответствующее ходатайство о выдаче мне необходи мого документа. В это же время, в конце августа, была арестована моя дочь, и багаж оказался, по–видимому, задержанным на таможне.
Я живу за городом, наступает зима, ни у меня, ни у сына нет теплой одежды, одеял и обуви, и пока что нет возможности приобрести таковые заново.
Настоящим ходатайствую, в случае если невозможно сейчас получить всего мне принадлежащего багажа, о разрешении на получение мною из него са
мых необходимых мне и сыну вещей, без которых я не вижу, как мы перезимуем.
О Вашем решении по этому вопросу очень прошу поставить мен в известность.
Марина Цветаева.
Ст. Болшево Северной ж. д. Поселок Новый Быт, дача 4/33.
31 октября 1939 г.».
Когда письмо попало в НКВД, его передали помощнику начальника следчасти старшему лейтенанту А. К. Шкурину тому, кто руководил следствием по делу Сергея и Ариадны Эфрон. Ему не до цветаевского багажа: идут беспрерывные допросы и не ясно еще, понадобятся ли этой женщине теплые вещи не займет ли она вскоре камеру по соседству с мужем и дочерью. Из материалов дела видно, что Павел Толстой дал повод НКВД арестовать не только Ариадну и Сергея, но и ее, Марину. Вот его собственноручные показания:
«…Эфрон (Ариадну. В. Ш.) я знаю еще по Парижу. Когда я уезжал в 1933 г., Эфрон была еще почти девочкой, ей было тогда только около 16 17 лет, но она уже ярко выражала свои антисоветские настроения, вместе с матерью (женой Сергея Эфрона, довольно известной поэтессой Мариной Цветаевой). Марина в настоящий момент находится в Париже, по паспорту эмигрантки, и убеждений самых махровых монархических. Пусть это не покажется странным, но ни Эфрону, с его троцкистской, ни Марине, с ее монархической идеологией, не мешают как будто исключающие взаимно друг друга точки зрения: они прекрасно уживаются друг с другом, так как они оба, в конечном счете, стремятся к одному возврату к прошлому. Но в 1937 г. мне это еще не совсем было ясно, и поэтому, когда я узнал, что в СССР в скором времени приезжает Аля Эфрон, я был несколько озадачен, т. к. хорошо знал Алины и Маринины взгляды, бывая часто у Эфронов…
